В провинции - Элиза Ожешко

Болеслав тоже изменился, хотя и не так разительно, как Винцуня. Лицо у него тоже стало бледнее, а между бровями появилась глубокая морщинка, которой прежде не было, прежнее мечтательное умиление, сквозившее, бывало, в его взгляде, сменилось выражением сдержанной задумчивой грусти. Теперь у него был вид человека, который много страдал, о многом в одиночестве передумал и обрел наконец спокойствие духа, свойственное людям, которые живут в ладу с самими собой и неуклонно следуют к однажды избранной и милой сердцу цели. Венгерка, напоминавшая покроем рыцарское одеяние, плотно облегала его сильную мужскую фигуру, слаженную, подтянутую, как прежде.

Оба долго молчали, словно читали на лицах друг друга историю дней, проведенных в разлуке.

Трактирщица принесла им два стакана чая и деликатно удалилась в другую комнату.

Болеслав первым нарушил молчание.

— Давно мы с вами не виделись, — произнес он, заставив себя улыбнуться.

— Полтора года, — отозвалась Винцуня. — сейчас конец февраля, а последний раз мы виделись…

— Двадцать восьмого июля, — докончил Болеслав.

Эта как бы невольно названная дата взволновала обоих. Винцуня потупилась. Болеслав отвернулся и нахмурил брови, точно почувствовал внезапно острую боль. Но он тут же взял себя в руки, лицо его разгладилось, и он сказал непринужденным тоном:

— Вы, говорят, сегодня побывали в гостях у пани Карлич.

— Да, — подтвердила Винцуня.

— Какой же она вам показалась при ближайшем знакомстве?

На этот раз брови сдвинулись у Винцуни, а на бледных щеках проступил легкий румянец. Она молчала, не зная, как ответить, и наконец медленно произнесла:

— Несимпатичная!

По ее дрогнувшему голосу, по выражению лица Болеслав догадался о многом. Перед ним мгновенно возникла картина — на адампольском балу Винцуня и пани Карлич стоят перед Александром, точно два противоположных духа, оспаривающих его друг у друга.

Одна, вспомнилось ему, назвалась огнем, а другая зефиром, и он подумал, что теперь обе женщины, должно быть, готовятся противостоять друг другу, подобно выбранным ими когда-то роковым стихиям. Эта мысль причинила ему острую боль. Его Винцуня, его духовное дитя, идеальная и чистая невеста, женщина, с которой он теперь хотя и разлучен навеки, но чувствует себя навеки связанным, — в борьбе с пани Карлич, своенравной и капризной особой, жизнь которой заполнена мелкими любовными интрижками и унизительной праздностью?! Эта светловолосая, хрупкая, слабая женщина борется с той, страстной, черноокой, дерзкой — за человека, от которого теперь зависит все ее будущее, ее счастье или гибель! Все воспоминания и прежние мечты, вся доброта его сердца, жалость, глухой гнев — разом ожили в нем, но по лицу его ничего нельзя было угадать. Напротив, он улыбнулся и продолжал все тем же тоном обычного разговора:

— У вас, вероятно, немало знакомых, и вы могли бы выбирать тех, кто вам приятен.

— Мне не хочется да и некогда вести светский образ жизни, — ответила Винцуня и добавила с чувством: — У меня дочь!..

— А! — протянул Болеслав, и впервые в его голосе прозвучала горечь, глаза помрачнели, а у губ пролегли скорбные складки; это длилось мгновение, не больше, он тут же овладел собой и спокойно добавил: — Да, знаю, я слышал, что у вас дочь.

— Прелестный ребенок! — с материнским восторгом воскликнула Винцуня.

В глазах Болеслава, безотчетно смотревшего на огонь, промелькнуло выражение невыразимой боли. Но он и тут овладел собой, поглядел на Винцуню и сказал:

— От всего сердца желаю вам быть счастливой матерью и женой, — и протянул ей руку.

Винцуня подала ему свою и почувствовала рукопожатие, которое она узнала бы среди тысячи других: через него как бы передавалось пульсирование горячего сердца; и ее прошлое, все, что роднило и связывало ее с этим человеком, встало перед ней, она его отвергла, а он великодушно желает ей счастья… Слезы выступили у Винцуни на глазах…

Скрипнула входная дверь, и в дверях показался паренек в нарядной ливрее, слегка припорошенной снегом.

— Чего тебе, Павелек? — спросила Винцента.

— Извиняюсь, — произнес кучер нагловатым голосом, свидетельствующим, что его обладатель не совсем трезв, но человек — не собака, чтобы стоять так долго на морозе, и кони иззябли и беспокойны…

Винцента растерялась, но выручила трактирщица, которая как раз вошла из соседней комнаты.

— Если позволите, — предложила она, — я напомню вашему мужу, что вы его ждете и кони стоят на морозе…

— Хорошо, милая пани Сарра, — ответила Винцуня и, обратившись к кучеру, велела ему вернуться к лошадям: хозяин сейчас уладит дела со Шлёмой, и они поедут.

Трактирщица стала подниматься по лестнице в мансарду. Чем выше она взбиралась, тем явственней до нее доносился шум, разговоры, смех, пение. Она отворила дверь в залу и замерла на пороге, пораженная открывшимся ей зрелищем.

На бильярдном столе, почти упираясь головой в потолок, возвышался широкоплечий и рослый Франек Сянковский с полным бокалом в руке. Вокруг толпились молодые и не очень молодые люди с бокалами в руках, среди них был и Александр Снопинский; очевидно, это была овация в честь виновника торжества.

— Виват, Франек! — выкрикнул чей-то зычный голос, когда хозяйка открыла дверь; в ответ послышались возгласы, смех, шутки, а весь этот галдеж покрывал громовой бас рассыпавшегося в благодарностях Франека.

Никем не замеченная хозяйка приблизилась к Александру и легонько дернула его за полу сюртука, Снопинский обернулся.

— Чего тебе, несносная женщина? — спросил он нетерпеливо.

— Извините, сударь, — сказала еврейка, — но ваша жена ждет внизу, и кони стоят на морозе.

Наступила минутная тишина. Александр схватился за голову.

— Бог ты мой! — воскликнул он. — Совсем забыл!

Он поставил бокал на бильярдный стол и сказал приятелям:

— Ну, будьте здоровы! Мне надо ехать!

— Как! Ты нас покидаешь? — раздалось сразу несколько голосов.

— Так скоро? Ни за что тебя не отпустим!

И несколько рук ухватили его за плечи.

— Побойтесь Бога!.. Жена! — смущенно оправдывался Александр.

Грянул гомерический хохот. Франек, все еще стоявший на столе, насмешливо покачал головой и басом пропел:

Что, волчище, хвост поджал?Упился?Нет, дружище, тут почище —Оженился!

Новый взрыв смеха раздался в ответ. Снопинского держали за руки, за полы сюртука.

— Не отпустим! Не отпустим! — кричали со всех сторон.

— Видит Бог, я бы рад остаться, но куда мне деть жену? — продолжал оправдываться Александр.