В провинции - Элиза Ожешко

Суровая жизнь, полная трудов и забот, и минута чистой совести перед концом, когда оглядываешься назад и оцениваешь свое прошлое, — вот и все, что было ему уготовано в этом мире. Где же его мечты о земном счастье? Развеялись как дым. Где чудное виденье, женщина, с которой он связывал столько пламенных и благородных надежд? В объятьях другого. Тот зыбких пласт, о котором говорил Орлицкий, пласт личных чувств, разрушен судьбой, и на его месте в душе пустота… Остались чувства высшего порядка… С ними, стало быть, и ради них ему суждено отныне жить. Но кому завещать их, когда наступит его последний час? Кому передать свою любовь к отчизне и к людям, свое упорство в труде, которым он занимается людям во благо? Некому. Он проживет одинокую жизнь и умрет, не оставив детей. Давние заветные мечты об отцовстве вдруг нахлынули на него с такой силой, что он чуть не зарыдал от жалости к себе.

«Добрые дела будут твоими сыновьями», — послышались ему слова пана Анджея.

И все же, думал Болеслав, справедливо ли, что женщина, которую он так любил, выбрала другого и тот будет ею обладать, хотя любит только себя самого и, несмотря на свою молодость, испорчен до мозга костей. И люди, наверное, восторгаются им, называют ловким и умным, и потекут его дни в веселии и радостях теплого семейного круга. Справедливо ли это?

Почему лучшая доля досталась тому, кто ее недостоин и не способен оценить, а тот, кто готовился ее принять с таким восхищением ума и сердца, — обделен? Болеславу вспомнились слова Иова: «Один умирает в самой полноте сил своих, совершенно спокойный и мирный… А другой умирает с душою огорченною, не вкусив добра. И они вместе будут лежать во прахе…» Он свесил голову, его мысли блуждали, душа томилась сомнениями, а в ушах неустанно звучал горестный вопль библейского страдальца: «О, если бы я был, как в прежние месяцы…»

Внезапно из кровавой полосы заката, высвободившись из-под туч, брызнули солнечные лучи, наполнили воздух миллионами искр, и поток огненного света ударил в измученные глаза Болеслава. В этот миг ему явилось видение: на краю горизонта за сверкающим диском закатного солнца возник облаченный в огненные одежды таинственный образ Иеговы, а из глубины пурпурных туч прогремели слова, с которыми Он обратился некогда к проклинающему свою участь Иову: «Кто сей омрачающий Провидение словами без смысла?.. Где ты был, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь. Кто положил меру ей, если знаешь? Или кто протягивал по ней вервь? На чем утверждены основания ее, или кто положил краеугольный камень ее… Где путь к жилищу света и где место тьмы? Ты, конечно, доходил до границ ее и знаешь стези к дому ее. Ты знаешь это, потому что ты был уже тогда рожден, и число дней твоих очень велико… Можешь ли посылать молнии, и пойдут ли они… Кто предварил Меня, чтобы Мне воздавать ему?»

Болеслав закрыл глаза рукой и смиренно склонил голову. Да, сказал он себе, неисповедимы пути Провидения. Кто может знать, какие законы управляют миром и людьми? Кто скажет, почему моя частица счастья отнята у меня и отдана другому? Должно быть, судьбы людские на земле, как и бесчисленные миры во вселенной, связаны некой единой цепью. Нет слепых случайностей, все происходящее имеет свою причину и цель. Быть может, счастье дается грешнику, чтобы исцелить его от греха и удержать от падения, а праведнику достается в удел страдание, ибо оно укрепит и возвысит его дух? Почему именно я должен быть счастлив, а не другой? Что я знаю об этой цепи, которая соединяет судьбу отдельного человека с судьбами целого общества? Быть может, мое счастье вовсе не такое уже необходимое звено в ней, быть может, наоборот, для ее укрепления необходимо, чтобы я страдал, а радовался бы кто-то другой? Не стыдно ли жаловаться на судьбу, не есть ли это высокомерие себялюбца, который думает, что не он создан для мира, а мир для него?

Каждый вправе искать свое счастье, добиваться его и наслаждаться им, но если счастье покинуло нас, — разумно ли и честно ли кого-нибудь или что-нибудь за это винить?

И еще долго Болеслав так выпытывал свою совесть. Когда он поднял голову, было уже темно. За окном тихо шумела роща, колеблемая осенним ветром, по бледному небу влеклись темные облака, расплываясь и сплываясь в тысячи фантастических фигур, а вдали, над черной полосой леса, там, где час тому назад горел закат, в котором Болеслав увидел символ блаженной смерти, сияла большая одинокая звезда.

Клочья темных туч стремились к далекой звезде, точно корабли с развернутыми парусами к мигающему вдали маяку. Эти рваные тучи представлялись глазам Болеслава искалеченными в житейском море сердцами, а на золотом лике звезды он прочел надпись: «Вечность».

С бледного лица его исчез след горечи и сомнений, наконец-то эта истерзанная душа нашла твердую опору в мужественном смирении.

Часть вторая

I. В зимнюю метель

Был хмурый зимний вечер. Холод стоял лютый, кругом, насколько хватает глаз, белели снега, снег мелкой крупой сыпался сверху, метель бушевала в полях.

На дороге, ведущей в N., показались ладные сани, запряженные четверкой лошадей. Лошади были рослые, норовистые, и сани, несмотря на метель, двигались довольно быстро. Время от времени тоскливо позванивал привязанный к дышлу колокольчик, но чаще звон его пропадал в свисте и вое зимней бури.

В санях сидели двое: мужчина, закутанный в медвежью шубу, и женщина в лисьем салопе, капоре и платке. Оба молчали, да и трудно было разговаривать в такую непогоду, когда губы немеют от ледяного ветра и за воем вьюги не слышно человеческого голоса.

Только раз, когда сани, въехав боком в сугроб, угрожающе накренились, женщина испуганно вскрикнула, а мужчина, с трудом повернув к ней голову, скованную огромным меховым воротником, спросил:

— Чего испугалась?

В его голосе не было ни тени нежности или тревоги, напротив — скорее раздражение.

Женщина промолчала.

Это повторилось еще несколько раз; кони пошли неровно, шарахались в стороны, и повозка кренилась то вправо, то влево.

Женщина не произносила ни слова.

Вдруг пристяжные встали на дыбы, а коренные рванули вбок и потащили за собой повозку, чуть не опрокинув ее.

— Эй, Павелек, как правишь?! — сердито крикнул мужчина.

Кучер вздрогнул, точно очнулся от сна, и натянул поводья; лошади присмирели, и сани заскользили ровнее. Проехали с версту. Женщина повернулась к своему спутнику, насколько это ей позволяли капор и платок, и сказала:

— Олесь! Мне кажется, Павелек пьян.

— Привиделось! — буркнул мужчина и плотнее запахнулся в шубу.