В провинции - Элиза Ожешко

Она стояла посреди комнаты, опустив руки, с бледным лицом. Болеслав впился в нее глазами и долго смотрел, не двигаясь с места. И чем дольше смотрел он, тем явственней менялось выражение его лица. Перестали горько кривиться губы и сложились в скорбную улыбку, смягчился воспаленный отчаянный взор, и лишь тихая грусть светилась в глазах, глядевших на девушку с неизъяснимым состраданием.

Винцуня глядела на Болеслава с изумлением. Очевидно, не ждала, что бывший жених придет к ней, кипя от обиды, и станет осыпать ее упреками, а он стоит и смотрит так же, как всегда, задушевно и ласково, только бледен, страшно бледен, ни кровинки в лице.

Не сводя с нее глаз, Болеслав подошел и взял ее за руку. И тогда она почувствовала, что его руки, несмотря на жаркий день, холодны как лед.

— Панна Винцента, — голос Болеслава звучал глуше обычного, но спокойно, — верно ли то, что мне сказала ваша тетушка: будто вы…

У него задрожали губы, он сунул руку под сюртук и прижал ее к сердцу.

— …будто вы меня не любите, — вымолвил он с усилием.

— Пан Болеслав, — тихо ответила Винцуня, — я люблю вас как брата, как друга…

— Но возлюбленный, но жених — тот! — вырвалось у Болеслава, как ни старался он подавить свою боль.

— Да, — прошептала Винцуня.

Он выпустил ее руку, голова его склонилась на грудь, в глазах снова мелькнуло угрюмое выражение, по губам пробежала язвительная усмешка, казалось, его лицо отражает борьбу светлых и темных сил, кипящую в душе. Но это была недолгая борьба. Болеслав поднял голову. Бледное лицо прояснилось, руки Винцуни снова покоились в его руках, а он говорил ей с удивительной нежностью, проникновенным, почти торжественным голосом:

— Никогда в своих мечтах о личном счастье я не ставил себя на первое место, моим главным желанием было дать счастье тебе. Я потому и любил тебя, что, мечтая о минуте, когда ты станешь моей, был уверен… мне казалось, что ты будешь счастлива со мной… Могла ли ты этого не знать… не понять меня, ведь я всю душу открывал перед тобой… А ты побоялась мне довериться. Почему ты сразу не сказала, что твое сердце влечет тебя к другому? Зачем было бороться с собой, страдать, таиться от меня? Я бы тебя не корил, не неволил, ушел бы без единого горького слова, только, быть может, мой опыт, мой дружеский совет помогли бы тебе открыть глаза на многое, чего ты не видишь… Быть может, я сумел бы тебя уберечь от многих страданий в будущем, когда мы уже будем чужими другу другу…

Болеслав замолчал; казалось, силы его исчерпаны и голос отказывается ему служить. Он, однако, быстро превозмог себя и добавил:

— Винцуня, прости меня за вопрос, который я тебе задам… Он может показаться неделикатным, но мне сейчас не до условностей, это слишком серьезная минута в моей жизни, да и все-таки я твой старый друг… Скажи мне: хорошо ли ты знаешь человека, которому доверяешь свое будущее? Вполне ли ты уверена, что будешь с ним счастлива?

Величайшее изумление выразилось на лице Винцуни. Как? Этот человек, которого она так внезапно бросила, которого ранила в самое сердце, не только не жалуется, не упрекает ее, но еще заботится о ее счастье, лишь об этом говорит, об этом спрашивает, несмотря на то что сам так страдает! Ей вспомнились слова тетки: «У него золотое сердце!», и умиление, благодарность, глубокое уважение к тому, кого она оставляла навсегда, охватили ее. Не вполне отдавая себе отчет в том, что она делает, Винцуня положила ему, как бывало, руки на плечи и, глядя на него глазами, полными слез, прошептала:

— Какой ты добрый! Какой благородный!

Бледное лицо Болеслава вспыхнуло.

— Винцуня! Единственная моя! — вскричал он и, забыв обо всем на свете, прижал ее к своей груди.

Это длилось всего несколько секунд; руки его разомкнулись, а по лицу было видно, что он вернулся к страшной действительности.

— Панна Винцента, — промолвил он, помолчав, — подумайте и ответьте мне на мой вопрос. Помните, что это вопрос друга, которому дорого ваше будущее: хорошо ли вы знаете своего избранника? Проникли ли вы в душу человека, с которым хотите соединить свою судьбу? Не обольстил ли вас ложный блеск? То чувство, которое вас влечет к нему, — действительно ли это глубокое и прочное чувство? Проверили ли вы себя?

Винцуня долго не отвечала, по-видимому, ей трудно было собраться с мыслями; наконец она произнесла, медленно и твердо:

— Я люблю его.

Болеслав вздрогнул всем телом.

— Вы его любите, — повторил он глухо. — Да, это слово говорит о многом. Обо всем ли? Не всегда… Но ни расспрашивать, ни убеждать вас я больше не стану, это сейчас ни к чему, да и не мне это делать. Прощайте! Мы расстаемся, но помните, что я ваш друг… до конца жизни. Да хранит вас Бог и да пошлет Он вам такую жизнь… о какой я мечтал для тебя со мной…

Он отпустил руку Винцуни, которую все еще держал в своей, и медленно направился к двери. Винцуня провожала его растроганным, почти страдальческим взглядом. Когда он взялся за ручку двери, она не выдержала и, протянув руки, жалобно воскликнула:

— Болеслав!

Он обернулся, но ни тени надежды или радости не было в его глазах. Все его душевные силы поглотила борьба, которую он должен был вести с самим собой, пока разговаривал с Винцуней. С минуту он еще смотрел на нее, затем вышел.

Винцуня упала на первый попавшийся стул и разрыдалась.

Болеслав возвращался к себе через рощу, той самой дорожкой, по которой столько раз проходил, полный светлых мыслей и надежд. Но, как справедливо заметила пани Неменская, что надежно в нашем мире? Над его головой звонко щебетали птицы, бабочки роями вылетали из лесного полумрака на солнечный простор, с неба в чащу с любопытством заглядывали маленькие голубые облачка, все цвело и пело, все было пронизано солнцем и так же прекрасно, как неделю, как месяц, как год тому назад, только человек был уже не тот; в душе его безумствовала буря, которая опрокидывала все, что укоренялось и взрастало в нем годами, срывая струны, еще так недавно певшие о любви, обращая в прах надежды и сковывая душу льдом разочарований, сомнений и безответной горькой боли. Трудно было бы угадать, о чем думал Болеслав и думал ли он вообще о чем-нибудь; постепенно на его лице и в глазах проступало выражение странной апатии, он выглядел как человек, которого внезапно ошеломили ударом по голове. Он шел медленно, свесив голову на грудь и едва передвигая ноги, казалось, к каждой ноге у него привязана тяжелая гиря. Так взошел он на крыльцо своего дома; на Кшиштофа, выбежавшего встретить его, даже не взглянул, входную дверь, проходя в дом, оставил открытой настежь, точно у него не хватило сил захлопнуть ее, однако тщательно затворил за собой дверь в свою спальню. Кшиштоф, удивленный необычным поведением хозяина, увидел, как минуту спустя в спальне вдруг сдвинулись занавески на окнах. Окна выходили на северную сторону, солнце сюда не заглядывало, но, должно быть, даже дневной свет мешал Болеславу.