Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона - Уильям Сароян

— Они обязаны накормить ребят ужином.

Мы просили их не затевать шума: конечно, поужинать было бы прекрасно, но мы по горло сыты речами Лилиан Пендер.

Ирландка-стряпуха оказалась в курсе дел, о чем-то потолковала с Джоном Весли, явился посыльный и велел без лишнего шума идти за ним. Он привел нас на кухню к Джону Весли. Тот велел стряпухе усадить нас за столик, где обычно закусывала она сама. И она попотчевала нас таким ужином, что мы его надолго запомнили.

Дача

Некое семейство попросило отпустить к ним на лето симпатичного мальчишку — и выбор пал на меня. Летом это было принято делать, и многие мальчики и девочки на месяц-другой, а то и на все лето уезжали погостить в лоне чужой семьи.

«Видимо, богатые люди, — размышлял я. — Может, будет интересно. Может, там три раза в день едят цыпленка. Ведут интеллигентные разговоры. Свежие мысли, свежие впечатления. Попробуем!»

Дом оказался грязным бараком, в котором до невозможности пахло гнилью, пылью и мочой. Что до его обитателей, то они старались понравиться, но от них тоже пахло.

Само собой разумеется, люди пахнут, у каждого есть свой личный запах, и ничего дурного в этом нет, но даже в ту пору я понимал, что у восемнадцатилетней хозяйской дочки, пообещавшей научить меня бросать лассо, запах был чересчур личный.

Я не мог там дышать — пахло хуже, чем грязью. Пахло чем-то гибельным, от чего брала тоска.

Я, конечно, не хотел показаться неблагодарным, я настроился выглядеть счастливым и веселым мальчиком, но стол был грязный, обед отвратительный, отец — зануда, мать какая-то хворая, двадцатидвухлетний сын весь в прыщах, а про дочку я уже сказал. Я не пробыл в доме и шести-семи часов, как меня по-настоящему встревожило, кому могло понадобиться сыграть со мной такую злую шутку.

Приют был сущий ад, но я привык к нему, сжился с его идиотскими порядками, я знал, что к чему, и мог ко всему притерпеться, не делая из собственной жизни ужаса и кошмара, а здешний ад был безысходно смраден. В приюте витал запашок дезинфекции, щелока, едкого мыла, но он держался только в туалете, а сами помещения пахли, как пахнут общественные заведения, не сравнить со здешним духом.

Тем не менее я убеждал себя, что хозяева по-настоящему симпатичные и интеллигентные люди, что дом превосходен и мне в нем скоро понравится жить, что во всем виноват я сам, а раз так, то надо не спеша и спокойно во всем разобраться, получше приглядеться и к людям, и к их дому. Уже завтра все пойдет по-другому, и я оправдаю надежды начальства, которое организовало это мероприятие. Я проведу здесь месяц, может, два, и, когда вернусь, мне будет чем гордиться, я смогу поговорить о своих хозяевах с теми, кто вот так же гостит где-нибудь сейчас.

Спать меня уложили в какой-то прихожей. Кровать была колченогая, матрас весь в комках, одеяло и простыни гнилостно пахли плесенью, и вместо сна я всю ночь бессмысленно роптал на весь свет, на приют и на самого себя.

С одной стороны, надо придумать, как здесь продержаться, с другой же стороны, надо немедленно встать, одеться, дождаться утра, пойти прямо к отцу семейства и сказать, что я буду ему очень признателен, если он поймет меня правильно: что я хочу обратно в приют.

Я сказал ему об этом до завтрака. Я не мог найти в себе силы снова сесть за тот стол и занимать рот их едой и разговорами.

Уже через час я был в приюте.

Зачем они это делали? Зачем глупцы вменяют себе в обязанность быть добрыми, если поделиться им нечем?

Кого-то разочаровало, что я так быстро вернулся, кого-то встревожило, но те, с чьим мнением я считался, — они радовались, что я не дал втравить себя в эту историю. Это были мой брат и сестры, и старшая — ей уже было пятнадцать — сказала:

— Какая наглость — посылать тебя в такое место! Я им все скажу, это им так не сойдет. Я знаю, кто это сделал. Ничего, я ей скажу пару слов. Может, вы еще на помойку пошлете моего брата? И так далее.

Я знал, кого она имеет в виду: Лилиан Пендер. Она была уверена, что та специально подобрала мне эту семейку, потому что не могла справиться с портретом. И еще потому, что Джон Весли всегда брал меня с собой в фургон, когда отправлялся во Фрут-вейл. Я был рад, что вернулся. Еще один день в том месте погубил бы мое здоровье навеки.

Плачущий

Однажды на крыльце дома неподалеку от приюта стоял и плакал мальчик. Я как раз возвращался из «лесной школы». Мальчику было три-четыре года, и я понял, что только что-то ужасное могло заставить его так плакать. Я остановился на противоположной стороне улицы, смотрел на него и слушал. Скоро открылась парадная дверь, и четверо мужчин вынесли гроб и установили его в фургон, и мальчик разрыдался совсем отчаянно. Он не хотел, чтобы увозили гроб, где, наверное, была его мать, а может, отец, но фургон уехал. Мальчик остался стоять на крыльце, и какая-то женщина безуспешно пыталась успокоить его. Я мог бы подсказать ей нужные слова.

«Он перестанет плакать только в том случае, если вы вернете к жизни умершего, а ведь вы не можете этого сделать, правда? Этого никто не может сделать, но, видит бог, может быть, это сделаю я. Всякий делает то, что можно сделать. Но если кто-то плачет, как плачет этот мальчик, давайте постараемся и сделаем невозможное, тогда он перестанет плакать. Давайте подумаем, как это сделать».

Есть вещи, которые остаются с вами навечно, к ним возвращаешься снова и снова, и среди прочего со мною навечно остался этот плачущий мальчик на крыльце. Меня постоянно ранит его печаль. Маленькая девочка, например, так бы не убивалась. Она бы до такой степени не растерялась. Трезвый взгляд на вещи дается девочкам раньше, чем мальчикам. Любая девочка одновременно безумна (в самом прекрасном смысле этого слова) и в высшей степени разумна, она быстро схватывает суть происходящего, она опытнее: да, кто-то умер, а нам надо продолжать жить. Какая польза от слез?

Если бы печаль могла заговорить, то горе мальчика свелось бы к такой оглушительной и простой истине:

«Я знаю, что мама умерла, я знаю, что папа умер, знаю, что мертвые навсегда останутся мертвыми, но я отказываюсь этому верить, я отказываюсь это признать, и вы не имеете права требовать от меня, чтобы я в это верил, раз в это верят все остальные. Мне нужно, чтобы мне вернули маму, моего папу. Если вы меня послушаетесь, то вы ни звука от меня больше не услышите».

Змей

Среди холмов за приютом в длинном бараке, похожем на выстроенные тут же загончики для цыплят и кроликов, жило семейство с Запада, и дороже этих людей у меня никого не было на всем белом свете.

Веселый и безалаберный отец, мать, пятеро мальчишек и дочка — все в возрасте от пяти до восемнадцати лет, все в веснушках, а первенец — дочка, озорная красотка, которая ни в чем не уступала братьям и при этом умела щадить их самолюбие.

Они все, как на подбор, были легкие, смешливые, их тянуло к приключениям, к озорству. Их все интересовало. У старшего мальчика был мотоцикл, он вечно его чинил, а потом носился по округе, приторочив к заднему сиденью младшего братца или меня. Они знали все про горы, про деревья, про горных птиц и зверей, знали все ручейки и протоки, знали рыб, знали, где поймать змею и откуда принести кувшин бурых увертливых «водолазов» — так они их называли, я думаю, это были саламандры.

А еще они вечно что-нибудь мастерили, и у них получалось, они возились с деревяшками и с бумагой, и получался, например, змей, они высоко запускали его в небо, змей рвался на нитке, а они бежали, спотыкаясь и падая, смеялись, что-то кричали друг другу, — черт побери, это была семья, от них по-человечески пахло, и дома у них культурно пахло, и даже в загончиках для кур и кроликов приятно дышалось.

С самым младшим мы очень подружились, но буквально на днях я не мог вспомнить, как его звали. Что делает время! Рой Мелвин? Черт, начисто забыл! Он вприпрыжку прибегал к нам в приютский сад пли на огород за мной или за кем-нибудь еще из своих приятелей, и, если мы работали, скажем, копали картошку, он оставался и работал с нами, болтал и смеялся, словно был из наших, приютских, а многие ли мальчишки в Окленде были на это способны? Вот что значит — парень с Запада. Иначе их не звали.

Иногда кто-нибудь из них приходил к нашему начальству и просил отпустить к ним кого-нибудь до ужина — вот так десяток-другой раз попал к ним и я. Но видели мы их постоянно, они всегда были рядом, это была большая семья, и смотреть на них было одно удовольствие. Приятно было знать, что есть такие большие семьи.

Вода

Летом 1959 года в квартире на авеню Виктора Гюго мы очень много рисовали.

Жизнь бурлила в нас ключом, мы не давали себе минуты передышки: точили лясы, спорили, кричали до хрипоты, — иначе мы не могли. Мои ребята марали настоящую бумагу, из магазина, а я предпочитал макулатуру — всех видов оберточную бумагу, брошюры, которые вам всучивают на улице, бумажные рубашки из сигаретных коробок, извещения, приглашения, проспекты и программки с чистыми оборотами, конверты с моей фамилией, адресом и марками.