Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона - Уильям Сароян

— Ну, вырос наконец… Нагнись пониже, бесстыдник, когда я тру тебе спину.

Спину она обрабатывала едким хозяйственным мылом «Фелс-нафта» и грубой суконкой, потом, в пору благосостояния, мыло стало получше сортом — «Белый король», а когда дела снова пошли скверно, мы уже пользовались «Палмоливом».

Мылись обычно не чаще одного раза в неделю. В этом был свой смысл: трудно накипятить сразу столько горячей воды, а кроме того, часто мыться считалось вредным для здоровья. В теле закупорен дух, и от ежедневного мытья он выдохнется.

В лохани стояла резная деревянная скамеечка, какие бывают в банях у нас на родине, и на эту скамеечку моющийся садился. Перед ним был оцинкованный таз, в тазу горячая вода — прямо под краном с холодной водой. Случалось, старуха забывала разбавить горячую воду холодной, а может, считала это излишним, но иногда вода была просто кипяток, и тогда я орал и вскакивал. Могло быть и то, что вода была умеренно горячей, но тело мерзло, и она казалась кипятком. И когда я вскакивал, старуха Люси хватала меня рукой за шею и силой усаживала на скамеечку, сокрушаясь, что по глупости надеялась когда-нибудь увидеть меня взрослым и богатым. Она погружала в цинковый таз ковшик и снова окатывала меня горячей водой. Ясно, на этот раз вода уже не казалась кипятком, а может, я притерпелся. В первую очередь мыли голову, причем я имею в виду не волосы, которых всегда была порядочная копна, — я имею в виду лицо, глаза, нос, рот, уши, шею. У бабки были грубые, сильные и проворные руки, и она все время бурчала, как странно устроен свет, что в нем уживаются мудрость и глупость. Голову она мылила дважды и дважды ополаскивала, после чего наставала очередь спины, которую она скребла до красноты. Потом завладевала моими руками, осуждающе брюзжа: «Кожа и кости, палки какие-то. Такуи, почему он у тебя такой худющий?» На материн ответ она, конечно, не рассчитывала, потому что та кипятила в кухне воду. Вода, собиравшаяся в лохани, была грязной, грязь оседала на дне. Если грязи было мало, старуха не на шутку тревожилась, полагая, видимо, что не те уже у нее руки, чтобы отмывать мальчишек, а если грязи набиралось много, она удовлетворенно урчала:

— Видал? Видал, сколько грязи? Хватит на маленький виноградник аликанте.

Когда ее сын Арам заводил разговор о своих виноградарских делах, она запоминала слова и потом ими пользовалась. Ей, например, просто нравилось, как звучит слово «аликанте». Оно хорошо звучало по-армянски, во всяком случае, на том армянском, каким она пользовалась, а это был язык особенный, изобиловавший всяческими ошибками и новшествами. В возбужденном состоянии она придумывала слова и даже целые фразы. Самая трудная часть мытья считалась оконченной, когда она начисто отполаскивала суконку, мылила ее и совала мне в руки, буркнув: «Мой причинное место». И на минуту отворачивалась от меня или просто уводила в сторону глаза, мурлыча под нос, что придет на память: суровый псалом балбесов, как она называла протестантов, либо армянскую патриотическую песню, либо собственную вариацию на тему «Храни огонь в домашнем очаге». Все это представление она устраивала ради собственного удовольствия и чтобы развлечь вас, если вы на это способны, а главное, чтобы потешить Всевидящее Око, Свидетеля, которому она была предана всей душой, который был ее единственной опорой.

— Ля-ля-ля, теперь ноги, и почище, им от тебя достается.

И наконец завершающее всеобщее омовение: старуха медленно выливает на голову ковш воды, выдыхая: «А-ах». Это не «ох», которое с тоской выдыхают на дюжине языков. «А-ах» — значит хорошо, очень хорошо, лучше не бывает. И появляется большое теплое полотенце, энергично растираемся в четыре руки, и я стремительно бегу через выстуженное крыльцо в теплую кухню.

А там уже ждет большой стакан холодной воды, подслащенной тремя чайными ложками сахарного песку. Вкуснее питье трудно вообразить. Это называлось «шарбат» и, видимо, вело происхождение от шербета, а может, наоборот, Я и собственных детей еще малышами приучил к этому ритуалу. Если взрослые забывали, то сын или дочь обязательно спросят: «А где мой шарбат?»

Несмотря на вопли и шлепки, как в цирке, банный день был благословенным днем. После мытья полностью менялось белье: свежевыстиранное и выглаженное нижнее белье, свежевыстиранные, аккуратно заштопанные, без единой дырочки, толстые носки, свежевыстиранная и выглаженная голубая хлопчатобумажная рубашка, свежевыстиранные и выглаженные голубые брюки. И все это крепко пахло хорошим хозяйственным мылом. Волосы сушились на кухне и без всякой смазки зачесывались назад. Зачем смазка? У волос есть своя. Мне суют в руки ножницы, и я стригу ногти на ногах, потом бабка либо мать, если на этот раз бабка не гостит у нас, стрижет мне ногти на руках, и обязательно стрижет так коротко, что потом целый день палец-другой на каждой руке болит.

— Неужели так трудно научиться стричь ногти? — негодую я.

А в ответ безразличное:

— Ничего, отрастут. Одевайся и иди в гостиную.

Через десять — пятнадцать минут мне дают второй стакан шарбата, и этот даже вкуснее, чем первый.

Жизнь — замечательная штука. Я твердил об этом много раз и примерно этими же словами, и многих это раздражаю. Им это было не по вкусу, и, совсем как моя бабка Люси, они бурчали:

— Вы никогда не станете писателем.

А мне кажется, в их жизни просто не было таких банных дней. Наверное, они мылись в настоящей ванной комнате каждый вечер или с утра и, наверное, пользовались дорогим туалетным мылом. Наверное, они не выпивали сразу после мытья стакан шарбата, а через десять — пятнадцать минут еще один стакан. Этот день не был для них благословенным днем. Они всегда были чистые, я бы даже сказал — сверхчистые. После них в лохани не останется грязи, достаточной, чтобы разбить «маленький виноградник аликанте». Помылись — и ладно, о чем тут долго толковать?

Кухонная печь согревала весь дом. Другого отопления не было. Топили опилками. Грузовичок опилок стоил три доллара. Двух с половиной грузовичков хватало на зиму. На растопку шли сучья, собранные где придется.

Зимой огонь поддерживался в печи день и ночь, и было приятно вдыхать запах тлеющих опилок, древесной смолы, запах кедра, сосны, дуба, запах самой печи, часто накалявшейся докрасна. Две большие конфорки, широкая площадка на верху печи, а сбоку никелированная нашлепка, где стремительно и горделиво выписано: «Экцельсиор»[4]. Вокруг этого замечательного монумента постоянно околачивался кот. Вот он покойно разлегся неподалеку, смотрит на армян, а те в свою очередь смотрят на него, кот многое у них перенял, он многое понимает из того, о чем они говорят, и понимает все, что они делают. Эти люди здесь живут, и с ними живет кот, огромный серый котище, безразличный, сильный, независимый и при этом уютный и дружелюбный. Иногда, особенно весной и в начале лета, он терял голову — или разум, если угодно. Бах! — и он за дверью, словно та и не была заперта и ждала его настежь открытой, но и дверь цела, и кот цел, и происходит вечная история: женщины! Дня три-четыре кот отсутствует, потом возвращается потрепанный, где-то укладывается и начинает зализывать раны. Екклесиаст, да и только. Все суета. Все досада и неведение. Ради бога, какой во всем этом смысл и где моя миска молока?

Кот

«Экцельсиор» и кот. Это много, они меня многому научили, я вообще в жизни многому учился. Я был писателем прежде, чем узнал алфавит, потому что не мог пропустить ничего из того замечательного, что происходило вокруг. И что это, и для чего оно, и в каких отношениях с другими вещами. Например, коты, слонявшиеся возле железнодорожных путей, были совсем не то же самое, что домашние коты, жившие в семьях, с армянами.

Железнодорожные коты не обязательно были бездомными; это были охотники, они и выглядели соответствующим образом. Они были поджарые, сильные, выносливые, у них была пружинистая походка, они всегда были готовы прыгнуть на птицу, крысу, мышь или крота, всегда были начеку, чтобы отпрянуть в случае опасности. Они были свободны, и, видимо, свободу они выбрали сами, потому что я не знал случая, чтобы кот изъявил желание жить с людьми, а те его не приняли. Мы, во всяком случае, своего кота из дому не выставляли. Он как бы всегда был при доме. Жил где-то в подполе, и мы об этом знали, но к себе не выманивали. И однажды кот сам предложил нам свое общество, и мы, так сказать, эту честь приняли.

Он отменно хорошо ловил мышей, но, если вам приходилось видеть, как, наигравшись с мышью, кот ее съедает, если вам приходилось видеть немой ужас этой маленькой твари и слышать хруст ее косточек в челюстях кота, вы, скорее всего, были на стороне мыши. В эту минуту вы могли возненавидеть кота. Я, например, был ошеломлен, что кот способен на такую подлость. Я, конечно, не мог всерьез думать, что кот и мышь просто играют, что это совершенно невинная игра, доставляющая им обоим удовольствие, что для них это естественная физическая и духовная разминка, ― нет, я так не думал, но, наблюдая за их игрой впервые, я надеялся, что мышь убежит и, более того, что кот предоставит ей эту возможность. И кот действительно ее к этому поощрял, но либо мышь была глупа, либо она не доверяла коту, либо что еще, но она не убегала даже тогда, когда кот отворачивался, словно ему наскучила вся эта история. Наконец она делала попытку убежать и мне было ясно, почему она медлила. В мгновение ока кот настигал ее, она снова в его лапах, но он ее не добивает, он оставляет ей надежду, он время от времени ее обнюхивает, и мышь отчаянно дрожит. Конечно, это нечестный поединок, но только после того, как мышь попалась, а умная мышь не даст себя поймать.