Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона - Уильям Сароян

У нас в школе не было актового зала, и поэтому в торжественных случаях мы собирались перед широким лестничным маршем второго здания школы. После недолгого ожидания мэр Туми в сопровождении мистера Дейвиса и еще троих-четверых учителей появился в дверях, спустился на несколько ступенек, и мистер Дейвис отрекомендовал его так, словно это был Патрик Генри, Пол Ривер[5] или сам папа римский, чем заметно озадачил и смутил мэра, который в свою очередь заговорил нормальным человеческим голосом:

— Я вырос в бедной семье, как большинство учеников вашей школы.

И в том же тоне он проговорил еще, может, минут шесть — спокойно, без нажима и искренне. А все другие, кого так же красноречиво представлял на этой лестнице мистер Дейвис, — те непременно начинали ораторствовать, и слушать их было невмоготу.

Проигравший

В честь посещения мэра на спортивной площадке устроили дополнительную перемену, и в тот же день мисс Клиффорд снова отправила меня к директору.

— Так, ну что на этот раз? — спросил Д. Д. Дейвис.

Да то же, что всегда. Мисс Клиффорд меня на дух не выносила, и в этом было все дело. Она хотела, чтобы я немного больше соответствовал ее представлению о том, каким должен быть примерный ученик, а таким учеником я просто не мог быть.

— Нагрубил, наверное. Как всегда.

— Что же прикажешь с тобой делать?

— Выпороть, наверное.

— Да ведь это бесполезно.

Действительно. бесполезно.

Когда Д. Д. Дейвис наказал меня впервые, я буквально рвал и метал и целую неделю вынашивал планы, как его убить. В другой раз я просто ненавидел его за то, что он такой глупый и не может посмотреть на вещи шире.

А в третий раз я уже рассуждал так: «Ладно, давайте скорее покончим с этим вздором».

И он, видимо, это почувствовал, потому что в тот раз заставил-таки меня расплакаться. Обычно я считал удары: «Раз, готово. Два, готово. Три, терпимо. Четыре, уже немного больно. Пять, больно. Шесть, очень больно, но черт с ним, потерпим. Семь, уже слишком больно, но осталось всего три. Уже восемь.

Девять. Конец — десять».

И обратно в класс, предварительно напившись из фонтанчика в холле. Я всегда пил много воды. Вода у меня стоит на первом месте, а когда какие-нибудь неприятности — я пью ее без конца.

А в тот раз, что я расплакался, он не остановится на десяти. Вот и одиннадцать, вот уже пятнадцать, а потом я сбился со счета, только выл и чертыхался, от чего он распалялся еще больше, и я чувствовал себя дураком, что терплю, а надо бы вырвать у него ремень и угостить его самого как следует.

И он получил свое, когда ему под руку попался один из троих сыновей иммигранта из Муша, невероятно сильный парень по имени Машик, потом он стал профессиональным борцом: он сгреб Д. Д. Дейвиса в охапку, высадил им оконную раму и вышвырнул прямо в палисадничек. Его, понятно, отправили в исправительную школу, но лед был сломан, и Д. Д. Дейвис повел себя осторожнее, когда в его кабинете оказывался мальчишка-армянин, ибо эта публика похвальным здравомыслием не отличается.

— Ну ладно, — сказал он. — Если порка на тебя не действует, то давай просто поговорим, тем более что ты написал такое хорошее письмо мэру. Что вы не поделили с мисс-Клиффорд?

Мы поговорили минут шесть-семь, и он потянул из ящика стола ремень, и тогда я решил, что передо мной сидит провокатор, но он вдруг сказал:

— Я буду бить по этому стулу, а ты пару разочков покричи, чтобы мисс Клиффорд успокоилась, хорошо?

Это наказание понарошку меня рассмешило, и я отказался вопить.

— Ну только разик, — уговаривал он, и я таки издал протяжный и явно фальшивый вой, и не столько для того, чтобы поддержать обман, сколько из безотчетного сочувствия его идиотскому положению.

— Спасибо, — сказал он. — А теперь возвращайся в класс и веди себя как наказанный, понял?

Я описал этот случай в одном своем рассказе в сборнике «Меня зовут Арам». Д. Д. Дейвис был кругом запутавшийся человек, возможно, даже не злой, правда, недоразвитый какой-то, и ему часто попадало от учительниц, которых он тискал. Я учился читать и писать в школе имени Эмерсона. Я учился читать и писать в общеобразовательной школе во Фресно, Калифорния, но будь я проклят, если по этой причине вспомню добрым словом школу, общеобразовательную систему, город или сам штат.

Армян считали людьми второго сорта, ими помыкали, их ненавидели, а я был армянином. Я тогда об этом постоянно помнил и не хочу забывать сейчас, и не потому, что быть армянином — это какая-то особая заслуга.

Мне доставляло горькую радость быть в числе презираемых и ненавидимых. Я хотел, чтобы презиравшие и ненавидевшие хорошенько меня запомнили, и они меня запомнили.

Семидесятилетним старикашкой Д. Д. Дейвис как-то встретил моего однокашника по школе имени Эмерсона, к тому времени преуспевшего бизнесмена, миллионера, тоже армянина, но в школе отличавшегося примерным поведением и ни в какие истории не попадавшего.

— Мог ли кто-нибудь подумать, что Вилли станет писателем? — сказал Д. Д. Дейвис. — Кто мог знать, что это не безнадежный случай? Я знал. Я не ожидал, что он станет писателем, но чего-то я от него всегда ожидал.

Я кончал школу имени Эмерсона, шел последний учебный день, когда Д. Д. Дейвис предложил мне выступить с приветственным словом перед советом родителей и учителей. Мое семейство было представлено сестрой Зейб. Классную комнату нашего шестого, выпускного, класса заполнили родственники учеников всей школы. Они по двое сидели за партами, стояли в проходах, теснились в глубине класса. В основном это были армянки, но были еще и сирийки, ассирийки, одна-две мексиканки, португалки, басконки, были и американки.

Перед выступлением я набросал тезисы, но скоро и думать о них забыл и заговорил о вещах, более понятных этой специфической аудитории.

— Каждый ученик по-разному относится к этому месту. И каждый учитель по-разному относится к ученикам. Чему-то всегда учишься, но этому не обязательно учишься в школе, от учителей. И это к лучшему. Не сердитесь на своих детей, если они попадают в какую-нибудь скверную историю. Это может послужить им лучшей наукой, чем вы думаете.

Я знал, что большинство женщин — ни одного отца или брата я в комнате не видел — с английским не очень в ладах, и поэтому старался говорить понятно и медленно.

— Если вам покажется, что вы сами или ваши дети, на чей-то взгляд, люди странные, другие, непривлекательные и вообще второго сорта, не верьте этому, это ложь, и если вы этому поверите — вы забудете истину, разучитесь готовить пищу и поддерживать счастье в доме.

У моей сестры в глазах стояли слезы, она была изумлена и смущена, особенно когда я серьезным тоном ни с того ни с сего помянул о готовке пищи. А я сделал это специально, потому что многие учителя жаловались: армяне кладут в пищу столько чесноку, что, когда после завтрака дети приходят в школу, в классе невозможно дышать. Об этом я тоже где-то писал. Я объяснял какой-то учительнице: нельзя требовать, чтобы народ изменил своей национальной кухне, нужно просто открыть окно. «Тогда будет холодно», — сказала она, а я предположил, что холодно бывает в том случае, если на завтрак у вас рыбный бутерброд. Опять скандал, конечно.

После встречи с советом родителей и учителей Д. Д. Дейвис во время перемены пришел на спортивную площадку, а я как раз отбивался. С третьей подачи я вылетел. Я с омерзением отшвырнул биту и пошел с поля, а Д. Д. Дейвис сказал:

— Уильям Дженнингс Сароян, собственной персоной. С битой он не справился, зато язык у него подвешен хорошо.

Я ненавидел школу, ненавидел тамошние законы и порядки. Я ненавидел правительство. Я ненавидел заточение и унижение свободной и живой души. Трижды в жизни я чувствовал себя заключенным: в приюте, в школе и в армии. В приюте я провел четыре года, в школе — семь или восемь и в армии — три. И каждый раз казалось, что это навечно. Но я ошибся. На заключение я был осужден лишь однажды — когда родился, а ведь это было также освобождением, и в этом вся соль. Свободный заключенный.

Автомобиль

Всем известно, что я с пеленок был великим человеком, и всем это порядком надоело, так что давайте посмотрим других людей и зверей.

И пусть они тоже будут великими или по крайней мере пусть такими кажутся. При этом постараемся не забыть, что есть еще менее великие, совсем не великие, антивеликие, никакие, не представляющие интереса, не имеющие значения, ни на что не годные, несчастные, больные, безумные и злые.

Для начала — тот бродяга, что шел по улице, когда я родился. Хорошо, что он был.

Потом — ближайшие родственники, семья, их мы, пожалуй, опустим. Кому она нужна — семья? Вечное напоминание, кто ты таков, — а зачем это? Ты — больше, ты чертовски больше, и к чертям все, что доказывает обратное.