Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана - Луи де Берньер

– Я знаю! Клянусь богом, знаю, как это сделать! У нас была такая машина при осаде Аракажу в год одна тысяча пятьсот тридцать первый от рождества Христова. Мы только чуточку подкрутили ее наверх, а потом отпустили, клянусь богом!

Метод графа испробовали, и – о чудо! – подъемник вздернулся, а затем продолжил спуск после затянувшегося антракта. Граф свесился с утеса, торжествующе заорал: «Ну ни хрена себе!» – и важно прошествовал сквозь толпу, снисходительно принимая поздравления. Он устремился к своей возлюбленной Ремедиос, дабы насладиться заслуженным восхищением, но растянулся во весь рост, споткнувшись о свинью.

42. колибри

– Как ты себя чувствуешь, мой каденей? – спросила Консепсион. – Доктор говорит, операция прошла очень хорошо.

Наряженная в свое лучшее цветастое платье, она стояла в ногах кровати и нервно мяла соломенную шляпку, рискуя совершенно ее погубить.

Его преосвященство слабо улыбнулся и поманил, чтобы она подошла и села к нему на кровать.

– Почему у тебя на рукаве черная лента, querida? Ты думала, я умру?

Подавляя рыдания, Консепсион прикусила губу, плечи у нее задергались.

– Это по Кристобалю, – ответила она. – Не могу его найти. Недосмотрела.

Кардинал тревожно нахмурился:

– Что случилось?

– Когда ты упал, я бросилась к секретарю, и все во дворце забегали, стали звонить в скорую помощь, все перемешалось, а я пошла сюда пешком, чтобы ты не стыдился меня, и спросила про тебя у доктора; потом я вышла отсюда и сильно плакала, и какая-то добрая женщина устроила меня переночевать в борделе, а утром я вспомнила: «Кристобаль!» – и побежала во дворец его искать; я посмотрела везде, но его не было. Я пошла в полицию узнать, нет ли у них потерявшихся детей, а мне сказали, что дети пропадают тысячами, и никто не знает – куда; я подумала: «Может, он просто убежал?» – но не знала, куда бы он мог пойти, спросила всех его друзей, может, видели его, но никто не видел.

Кардинал, утешая, сжал ей руку:

– Знаешь, мне ведь привиделось в кошмаре, что я сам его убил.

– Ты так сказал, а потом упал лицом вниз, но я понимала, что это у тебя помрачение, как в тот раз, когда ты говорил, что бес предложил сразиться в шахматы, а фигуры на доске передвигаются сами собой.

– Такого больше не повторится, – сказал кардинал. – Это все яд.

Консепсион потрясенно прижала руки ко рту:

– Как так? Ты же не думаешь, что моя…

– Нет, – перебил кардинал, – твоя стряпня тут ни при чем, я тебя не виню. Доктор говорит, это из-за уродца, который жил во мне. Он уже умирал от самоотравления, но яд переходил и в меня. Что-то вроде сильного запора, когда отходы организма не выводятся и опять всасываются, а из-за этого галлюцинации и безумие.

– Какой такой уродец? Я плохо соображаю, все о Кристобале думаю.

Кардинал пожевал губами, думая, как бы подоходчивей объяснить.

– Ну, как будто у меня внутри, с самого рождения, рос ребенок. Может даже, это был близнец, который не так разместился в материнской утробе. Отвратительный уродец – все органы не там, где нужно; доктор говорит, ничего страшнее он в жизни не видел. Уродца передали университету; когда окрепну, меня сводят на него взглянуть.

– Ребенок? – повторила Консепсион. – У мужчины? Просто чудеса. Как же ты забеременел? Ты же не… – Она осеклась, стыдясь договорить. Но ужасная мысль не исчезала. Консепсион взглянула решительно и спросила: – Ты это делал с другим мужчиной?

Впервые за многие месяцы его преосвященство от души расхохотался:

– Нет, querida, я этого не делал. Это просто удивительная загадка природы, такое и раньше с другими людьми случалось.

– Тебе нужно рассказать об этом в твоем сочинении, чтобы доказать, что Мария была непорочна. Пусть неверуюшие узнают.

– Наверное, для этого нужно быть того же пола, – сказал кардинал. – Но все равно ты подала мне хорошую мысль.

Довольная Консепсион улыбнулась:

– Ты мне раньше никогда не говорил, что у меня хорошие мысли.

Потом на ее лицо, искривившееся от близких слез, набежала тень. Страшная тоска нахлынула на Консепсион, в душе все опустело; она спросила:

– Как же нам отыскать Кристобаля?

– Я откажусь от сана, – сказал кардинал. – Денег у меня достаточно. Будем с тобой вовсю богохульствовать, верить в то, что кажется разумным сегодня, и постараемся быть счастливыми. Уедем с тобой и будем искать Кристобаля по всему свету. Иди ко мне. Обними меня.

Консепсион нагнулась, обвила руками его шею и прижалась к нему щекой.

– Мой каденей, – проговорила она, и ее слезы потекли по лицу кардинала.

А через три недели кардинал, уже в партикулярном платье, вместе с Консепсион и доктором Тапабалазо очутился в окружении пугающих экспонатов университетского медицинского музея. В столице, как всегда, шел нескончаемый косой дождь, и студенты, по непонятной исторической традиции одетые в военную форму, подняв воротники шинелей, спешили через университетский двор на лекции.

В стеклянных банках, наполненных мутным формалином, плавали: правая рука знаменитого генерала; продырявленные, как дуршлаг, желтые кишки; разноцветные раковые опухоли величиной с теннисный мяч; чудовищных размеров сердца индейцев, живших высоко в горах; утробный плод, у которого не было рта, а гениталии бесстыдно приросли ко лбу; двухголовые зародыши; печень, циррозом превращенная в ноздреватую губку; жалкие остатки выкидышей и голова человека, который нормально жил долгие годы с застрявшим в мозге наконечником стрелы.

– Это лаборатория чудес, – сказал доктор. – Я провел здесь много часов и, глядя на все эти экспонаты, раздумывал: что же это за порядок во вселенной, допускающий подобное?

Доминик Гусман, рассматривая причудливое существо в большой банке, подумал вслух:

– Опыты природы, проделки дьявола или равнодушие Бога?

– Именно так, дорогой Доминик. Взгляните на табличку.

Гусман нагнулся и прочел:

– «Тератома Тапабалазо». Это мое?

– Теперь наше, и мы не отдадим его ни за какие коврижки, уж будьте уверены. Пришлось его подстричь, чтобы просматривались детали.

– Это твой ребенок? – У Консепсион от изумления и ужаса округлились глаза. Она трижды перекрестилась и проговорила окончание молитвы «Богородица-дева, радуйся».

То, что она увидела, издалека походило на бесформенный мохнатый футбольный мяч. Но подойдя ближе, Консепсион рассмотрела печальный пустой глаз, неподвижно уставившийся в бесконечность. Того же цвета, заметила она, что и глаза кардинала. За глазом угловато торчал кусок большого пальца, а рядом – какой-то желвак, на конце которого болталась крохотная бесполезная ступня.

– Это был бы мальчик. – Консепсион показала на свисавший сбоку длинный розовый пенис.

– Яички у него были внутри спины, – сказал доктор. – Беднягу вскрыли и удалили внутренности. Потом снова начинили и поставили тут. Мы обнаружили все обычные органы, только не на своем месте. Доминик не говорил вам, что мы старались сохранить зародышу жизнь, но не к чему было присоединить оборудование? У него вообще-то отмечались признаки адаптации – некоторые органы обрастали защитной оболочкой, но продлить его существование было никак невозможно. Вот я смотрю на это ужасное жалкое существо, и мне становится очень грустно. Я так ему сочувствую.

– Мне всегда жалко чудищ, – сказала Консепсион. – Даже в сказках, где чудовище злое и его в конце убивают. Каждый раз я огорчаюсь и думаю: а нельзя, чтоб как-нибудь по-другому закончилось?… У вас не осталось тех волос, что вы состригли?

– Конечно, остались. По волосам можно многое сказать.

– Вы не могли бы мне дать немного? Когда человек теряет ребенка, у него должно остаться что-то на память.

Не задавая вопросов, доктор Тапабалазо достал из шкафа свернутый пластиковый мешочек.

– Возьмите все, – сказал он. – У вас такое доброе сердце.

Консепсион раскрыла мешочек, сунула в него руку и нащупала волосы. Вынула несколько прядей и внимательно их рассмотрела. С улыбкой взглянула на Доминика Гусмана:

– Совсем как твои. Даже седина есть, и на ощупь точно такие же. Я их всегда буду хранить.

Они молча смотрели на несчастное существо в банке, которому не суждено было появиться на свет, и Доминик Гусман вдруг сказал:

– Нужно дать ему имя. Думаю, эта «тератома Тапабалазо» ему не подходит.

Доктор кивнул:

– Боюсь только, студенты уже окрестили его «гунн Аттила», хотя одно время у них была мода называть его в честь разных политиков.

– Пусть будет «Доминик», – решил кардинал; он не сказал, но с грустью подумал, что и сам он – урод, а потому существо должно носить его имя. – Сколь могущественны падшие, – прибавил он.

Чувствуя состояние кардинала, доктор Тапабалазо положил ему руку на плечо:

– Мой дорогой Доминик, спуститься с надоевших вершин – не то же самое, что свалиться с пьедестала.

Во дворце Гусман и Консепсион снова занялись упаковкой пожитков. Кардинал уладил с секретарем оставшиеся дела, в знак благодарности отослал доктору Тапабалазо несколько книг на древнееврейском и твердо отказался от беседы с толпой репортеров, у которых слюнки текли в предвкушении скандала; они слетелись, точно стервятники, и ожидали на улице под дождем. Читая в газетах оценки своей кардинальской деятельности, Гусман испытывал странное чувство, будто все это не имеет к нему отношения. Еще он читал о том, что в обществе назревает скандал из-за детских трупов в реке. Они с Консепсион предполагали, что Кристобаль как-то выбрался из дворца и его по ошибке приняли за беспризорника, но в то же время твердо верили, что он жив, и они его отыщут. Они часами о нем говорили, каждый раз начиная словами: «А ты помнишь, как Кристобаль…» – и Консепсион собрала его любимые игрушки, чтобы он ими играл, когда найдется. Лежа в постели в объятьях друг друга, они вспоминали его сладкий запах, его заинтересованность устройством организма и выделениями, его обескураживающие вопросы в лоб, его кожу цвета темного меда и огромные карие глаза.