Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана - Луи де Берньер

Бледный кардинал Гусман не ответил, губы его беззвучно шевелились – может быть, молился. Потом тихо произнес:

– Я уже больше ничего не понимаю, – и из уголков глаз скатились по щекам две слезинки.

Доктор взял пациента за руку, сильно жалея, что вообще рассказал ему о недуге; наверное, стоило быть с ним помягче. «Даже к кардиналам следует относиться добрее», – подумал он и произнес:

– Обещаю вам: после того, как я его удалю, сделаю все, что в моих силах, чтобы сохранить ему жизнь.

С губ кардинала слетел покорный вздох глубокого отчаяния:

– Богом вас заклинаю, доктор. Я всего лишь пытаюсь хоть раз в жизни поступить, как нужно.

40, в которой монсеньор сталкивается с некоторыми затруднениями

Растянувшаяся на извилистой дороге нескладная колонна крестового похода медленно тащилась по департаменту Сезар. Чаще всего крестоносцы шли неорганизованной толпой, напоминавшей бесцельный библейский исход, и многие священники заново поняли, как же это вышло, что сыны Израилевы сорок лет топтались на крохотном клочке земли, разделявшем Египет и Ханаан, хотя все путешествие должно было занять максимум несколько недель.

Дело совсем не в том, что Моисей не разбирался в карте или не умел ориентироваться по мерцающим звездам. И не в том, что Господь оплошал и забыл ниспослать этому доблестному патриарху путепроходное вдохновение, свойственное пророку. Причина не в том, что не наметили, а может, вообще не знали пункта назначения. И не в том, что еще не изобрели колесо и люди заменили собой вьючных животных. Непреходящее, ошеломляющее изумление от того, как Красное море поглотило египетское войско, тоже не было препоной. И не в том дело, что двенадцать племен тратили невероятное количество времени на почитание Золотого Тельца или жарко спорили, не вернуться ли к фараону, поскольку есть, кроме манны небесной, нечего, а от нее уже воротит. Все просто: любая попытка перебросить толпу народа на определенное расстояние и при этом обеспечить его провизией всегда сопровождается большими осложнениями.

Едва крестоносцы тронулись в путь из парка Инкарама, стало ясно – двигаться придется со скоростью самого медленного ходока, иначе поход развалится на бесчисленные группки отставших, еще плетущихся и уже добравшихся до места. В экспедиции имелось три старых, непредсказуемых грузовика, на которых везли лагерное снаряжение и всю провизию. Вначале монсеньор Анкиляр высылал их вперед к заранее установленному месту, где предполагалось встать лагерем на ночь. Но водители вечно сомневались – доехали они или еще нет, а потому обычно крутили баранку, пока не добирались до какого-нибудь подходящего на вид местечка, которое, по их расчетам, находилось в пределах дневного перехода от точки отправления. Шоферы в своих оценках неизменно были оптимистичны и с наступлением ночи катили обратно навстречу крестоносцам, которых трясло от ярости, поскольку, добравшись до места, они не находили ни пищи, ни укрытия. В один прекрасный день монсеньор Рехин Анкиляр взглянул на карту и понял, что не имеет ни малейшего представления, где находится; так совпало, что далеко впереди водители грузовиков тоже осознали, что заблудились, и единодушно решили рулить дальше, пока не найдут, кому загнать машины и снаряжение. Вот почему в Сезаре существует передвижной цирк, владеющий множеством палаток с крестами и тремя старыми грузовиками, которые до сих пор числятся как церковное имущество, и за них по-прежнему исправно платится ежегодный дорожный налог – его перечисляет клерк-очкарик, навеки затерявшийся в лабиринтах византийской бюрократии.

«Господь управит», – решили священники, и, разумеется, Он управил посредством крестьян, которые обнаруживали, что кто-то обтряс фрукты с деревьев, украл свиней, позаимствовал на неограниченный срок лошадей и мулов, чудодейственно снял за ночь весь урожай кукурузы, а тракторы угнал и бросил там, где по великодушному решению Господа у них кончилось горючее. Священники стерли в кровь ноги и дивились самовозрождению чуда насыщения хлебами и рыбой, а охранников, всех до единого, поражало, с какой легкостью получаешь все что угодно, когда любое возможное противодействие перекрывается десятикратным, если не больше, превосходством в численности. Столь же сильное впечатление это производило и на человеческое отребье, что найдется в любой общине, и оно присоединялось к походу, причем в таких количествах, что потребность в мародерстве все время росла. Этих разбойников и бандитов больше всего привлекали обещания попов, что участие в Крестовом походе будет означать полное прощение грехов и зачтется Богом как паломничество. А потому совершай какое угодно злодеяние – все равно дунешь прямиком на небеса еще быстрее, чем взмах мачете, от которого и приключилась твоя смерть. Никто не превзойдет бандитов по наивной набожности; особую радость приносило сознание, что можно выпустить на волю низменные инстинкты и тем не менее омыться золотым дождем божественной милости.

Вот так начался процесс безжалостного отсева тех, кто в силу чувствительности или большей искушенности в вопросах религии и нравственности не мог мириться с низостью соратников и их бесчинствами. В считанные дни волна беспокойства и возмущения накрыла тех, кто присоединился к походу из религиозного идеализма, желал поделиться с ближним той тихой радостью и покоем, что снизошли, когда они решили жить по-божески, помня, как сострадателен и милостив Господь. Люди такого сорта отыщутся по всему миру: они сентиментальны, услужливы, почти лишены амбициозного самолюбия и застенчивы, но впутываются в разнообразные мероприятия: от обучения крестьян грамоте и агрономии до покупки раз в неделю продуктов для немощных стариков. Они женятся, и потом их дети нередко становятся буддистами, квакерами или поклоняются Бехаулле,[77] но родители этому не противятся, поскольку верят: путей много, но все ведут к одному Богу.

Поняв, что охранники совершенно глухи и враждебны к деликатным укорам либо отвечают грубостями, явными издевками и насмешками, эти кроткие люди все больше сожалели о своем участии в походе. Они направили депутацию к монсеньору Рехину Анкиляру и были потрясены, услышав из его уст абсолютно то же самое, что слышали от охранников, только монсеньор высказывался с обескураживающей прямотой. Отец Лоренцо – его тоже беспокоила ситуация – подслушал разговор охранников и понял, что же происходит на самом деле. Как-то вечером он и еще несколько священников и мирян почтительно приблизились к монсеньору; тот в задумчивости сидел на огромной черной лошади, напустив на себя вид вождя, кем он, в сущности, и станет.

Монсеньор, с недавних пор называвший себя «El Inocente»[78] – в честь папы, который созвал первый альбигойский крестовый поход, – нетерпеливо выслушал жалобы на грабеж, воровство и ответил:

– Господа, мы заняты спасением душ, и только оно имеет значение, необходимо помнить об этом постоянно. Так было всегда – многие должны пострадать ради общего блага. Что за беда, если у хозяйчика забрали свинью, когда ею накормятся те, кто рвет жилы, дабы спасти тысячи душ от мук преисподней? Что с того, если женщина претерпела насилие? Во-первых, именно женщина в ответе за грехопадение человека, а во-вторых, бессмертные души сотен других женщин предстанут пред небесными вратами. Вы передаете мне измышления об убийствах, а сами явно забываете, что смерть – не трагедия. Можно убить всех до единого на земле, но никакого вреда не будет, ибо ничто не происходит без Божьей воли. Вам не удается, сеньоры, смотреть на вещи sub specie aeternitatis.[79]

Отец Лоренцо собрался с духом и взглянул в горячечные глаза предводителя:

– Мы с братией вступили в это предприятие не для того, чтобы множить людские несчастья, но принести нашим соплеменникам знание о радости жизни во Христе и…

– Речь идет о вечном блаженстве, а не о маленьких радостях и горестях нашего временного пребывания здесь, отче, помните это. А сейчас, к сожалению, я должен заняться делами.

Монсеньор пришпорил лошадь и скрылся, предоставив растерянным ходокам огорченно разводить руками, качать головами и спрашивать друг друга:

– И что же теперь?

– Мы должны отправиться к кардиналу, – заявил Лоренцо. – Он бы положил всему этому конец, если б знал, что происходит.

– Говорят, он очень болен и чуть ли не с ума сошел, – сказал другой священник. – У меня знакомый служит во дворце.

– В таком случае, – ответил Лоренцо, – я пойду к монсеньору и скажу: моя совесть требует возвращения в столицу, дабы сообщить полиции обо всем, чему был свидетелем.

Этот был самый мужественный поступок отца Лоренцо. И последний. Монсеньор вовсе не желал, чтобы светские власти препятствовали его божественной миссии, и в праведном гневе послал своего телохранителя заставить беспокойного священника убраться с лица земли и объявиться вновь на двухметровой глубине. Этот смертный приговор стал первым из многих, вынесенных монсеньором; потом праведные казни устраивались чаще и легче.