Люди грозных лет - Илья Маркин

— Медпункт развертывать?

— А что у вас развертывать-то, — вздыхая, сказал Чернояров, — нет уж, если будут раненые, отправим к соседям. А мы отвоевались.

— Как отвоевались? — испуганно спросила Ирина.

— Так! Воевать нечем. В тыл пойдем, формироваться.

Глава двадцать вторая

Видно, в Василии Ивановиче Полозове крепка была старая закваска и сильны те дрожжи, что, неугомонно бродя, поддерживали ее. Прошло совсем немного времени, и он оправился от сердечного приступа. Он оставался все тем же старичком, который в каждом человеке, как и в самом себе, видел что-то и плохое и хорошее. Если в человеке больше было плохого, он относился к нему неприязненно, не уступая ему ни в чем. С людьми же хорошими, даже видя их недостатки, Василий Иванович всегда был добр и приветлив. Ему часто казалось, что он не сделал и трети того, что должен был сделать, что вся его жизнь была совсем не такой, если бы он прожил ее без гулянок и выпивок в молодости, без гордости и непомерного самолюбия в зрелости, без болезненного тщеславия под старость.

Сознание неполно прожитой жизни особенно усилилось после недавней болезни, и в это же время пришло и то, о чем он никогда не задумывался, — это предчувствие близкой смерти. Часто, особенно по ночам, услышав, как учащенно с перебоями, стучит сердце, он замирал, ожидая самое страшное, но как только боль в сердце утихала, его охватывало неудержимое желание сделать хоть что-нибудь, чтобы дополнить то, чего еще не успел он сделать. Главным в жизни Василий Иванович считал работу. Только теперь — это он хорошо понимал — такая работа, как раньше, для него кончилась. К станку встать он больше не мог. Нужно было искать какое-то другое место приложения остатков своих сил. Целыми днями сидел он на бульваре, невольно входя в жизнь игравших тут же неугомонных ребятишек.

Самой благодатной частью молодой поросли человечества Василий Иванович считал четырнадцати-шестнадцатилетних подростков, тех пареньков и девочек, которые из детства еще не ушли и взрослыми себя не считали. Их развивающийся ум жадно вбирал в себя все, что поставляла действительность. Они с одинаковым увлечением впитывали в себя и хорошее и плохое, не разбираясь, что это и зачем нужно. Особенно жадно ловили эти подростки рассказы пожилых людей. Уже проклюнувшееся в их сознании критическое отношение к жизни часто вызывало недоверие к рассказам тех, кто был немногим старше их. Людям же пожилым они почти всегда верили безоговорочно, принимая за истину все, что те скажут.

Так на бульваре Василий Иванович исподволь, одного по одному, собрал вокруг себя группу мальчиков-подростков. Началось все с рассказов о революции и гражданской войне, о чем Василий Иванович всегда вспоминал с душевным волнением, потом перешло на войну теперешнюю и в конце концов сосредоточилось на разговорах о заводских профессиях. Увлеченный рассказами, Василий Иванович не замечал, как летело время, как жадно блестели глаза и разгорались щеки этих его угловатых, большеголовых подростков и как в их сознании пробуждалось и крепло желание не слушать, а делать самим то, о чем рассказывает этот седой, сгорбленный дедушка. Прошло совсем немного времени, и то, что рассказами заложил Василий Иванович, в подростках вдруг разрослось и приняло новые качества. Их уже не удовлетворяли рассказы о работе; они сами жадно, всеми своими силами рвались к работе. Для них уже было мало только умственного восприятия; им теперь было нужно все потрогать, пощупать, испытать своими руками. Поняв, как далеко зашел он, Василий Иванович вначале испугался: ну как таких юнцов пустить к станкам, да и кто их пустит? И руководство заводское будет против, и родители восстанут. Но взгляды и слова этих мальчишек были так прямодушны и вдохновенны, а помыслы выражались так искренне и откровенно, что Василий Иванович, боясь повредить их чистые и святые чувства, пошел, как он считал, на риск. Как-то встретив Полунина, ом попросил его отдать для ребят старый токарный станок, который валялся на товарном складе, и потом, по возможности, разрешить ребятам хоть изредка заходить в цех. Предложение старика Полунин высмеял, наотрез отказав допустить ребят на заводскую территорию. Василий Иванович разобиделся, поругался с ним, хотел было плюнуть и уйти, но в разговор неожиданно вмешался Яковлев.

— Семен Федотович, — сказал он своим обычным, невозмутимым голосом, — ну что случится, если ребята походят, посмотрят, позанимаются? Для них большая польза, да и завод может получить кое-что. Я не говорю, что все, но хоть трое, пятеро, семеро из них приобщатся к труду и через какое-то время самостоятельно встанут к станкам.

— Что? — насмешливо протянул Полунин. — Такие недоростки — и к станкам! Ну, он старый, ему простительно, а ты-то инженер, парторг? Да и чувством верхоглядства ты никогда не страдал.

— Зато ты в излишке страдаешь чувством недоверчивости, — все так же спокойно отпарировал Яковлев.

— А ты вот что, — окрыленный поддержкой парторга, набросился Василий Иванович на Полунина, — говори, да не заговаривайся! Старый, старый! Да ты, да ты, — от обиды он никак не мог подобрать нужного слова, — да ты как гриб в жаркое лето: сам не старый, а уж с червоточиной. Вот так-то! — выкрикнул Василий Иванович и, поняв, что хватил лишка, смолк.

Полунин улыбнулся, но, видимо, вспомнил что-то, тут же нахмурился и, глядя в упор на Яковлева, сказал:

— Вот что, парторг, если уж так яро поддерживаешь, то всю ответственность за его затею бери на себя. Натворят что-нибудь на заводе эти работяги или охрана труда вмешается — я в стороне, понял?

— Понял, — строго ответил Яковлев.

С этого разговора лед отчуждения между Василием Ивановичем и Яковлевым навсегда растаял.

* * *

В то время как Василий Иванович был увлечен возней с подростками, его дочь Вера переживала трудное время. Курсы шоферов, вначале казавшиеся таким легким и несложным делом, потребовали не только много времени, а и напряжения всех сил и ума. За те три года, что прошли после окончания техникума, она многое перезабыла, педагогической работой никогда не занималась, учебников не было, и, чтобы подготовиться к очередному занятию, Вере приходилось по нескольку часов сидеть в районной библиотеке. Это выбивало ее из привычной колеи жизни. Бросаясь от одного к другому, она стала раздражительна в разговорах. К тому же и дома дела шли все хуже и хуже. Отец целыми днями пропадал на бульваре и в хозяйственные дела не вмешивался; мать окончательно впала в детство, не помогала Вере, часто так распоряжалась продуктами и деньгами, что Вера приходила в отчаяние. Она и слышать не хотела, что денег в доме нет, и с какой-то удивлявшей Веру озлобленной настойчивостью требовала купить то одно, то другое, то третье, часто совсем ненужное в хозяйстве. Скандалы с матерью стали самым большим злом для Веры. Она делала все, чтобы только не раздражать ее.

Во вторник, проведя два часа занятий на курсах шоферов, она побежала домой, решив взять последнее выходное платье и снести на рынок.

— Верочка, иди сюда, — тревожным шепотом встретила мать, — только тише, отцу я не говорила.

— А что такое?

— Повестка тебе из военкомата, — всхлипывая, сказала мать, — в армию, видно, забирают. Доченька, как же мы-то останемся? Ты скажи им там, в военкомате, неужели они люди без сердца?

— Да не расстраивайся, мама, еще ничего не известно, — успокаивала ее Вера, а сама была твердо уверена, что вызывают ее по прошлогоднему заявлению, в котором она просила зачислить ее в армию и которое она тогда наотрез отказалась взять обратно.

«Что я наделала, — с отчаянием думала она, — как же быть? Отказаться нельзя, сама же просила, и поехать нельзя».

В военкомате Вера разыскала нужную дверь, несмело постучала и, услышав мужской голос: «Да, да!», робко вошла в маленькую комнатку, где сидел совсем не похожий на военного остроносый старичок в очках.

— Значит, Полозова, — взяв повестку, тоненьким голоском заговорил он, — Вера Васильевна.

— Да, Полозова, — ответила Вера.

— Очень хорошо. Вы, очевидно, знаете, Вера Васильевна, что на ваше имя должен поступить аттестат.

— Какой аттестат?

— Денежный аттестат с фронта от товарища капитана Лужко Петра… Петра… Да, точно, Петра Николаевича.

Еще ничего не понимая, Вера смотрела на лист плотной бумаги, где было написано, что ей ежемесячно, за счет жалованья Лужко, будет выдаваться по восемьсот рублей, впредь до особого распоряжения на прекращение выдачи означенной суммы.

— Так вот в понедельник в десять часиков, — ни на секунду не прерываясь, словоохотливо говорил старичок, — принесите справочку из домоуправления, что вы в нашем районе проживаете, и будьте любезны получить за июль.

Все было так неожиданно, что, даже выйдя из военкомата, Вера еще ничего не понимала, и перед ее глазами попеременно менялись то цифра «800», написанная красивым отчетливым почерком, то фамилия Лужко, так же старательно и даже с нажимом выписанная.