Люди грозных лет - Илья Маркин

Все время, пока развертывался полк и поротно выходил на линию переднего края, у Поветкина стояло перед глазами худое, с ввалившимися глазами лицо Панченко и в ушах звучал его совсем незнакомый, встревоженный и проникновенный голос.

— Комиссара убили, — когда уже стемнело и бой заметно стих, доложил по телефону командир первого батальона.

— Как, где? — закричал Поветкин в микрофон.

Первую роту в атаку повел, отбросил немцев за ручей и на берегу автоматной очередью… Записка вот в партийном билете: «Прощайте, дорогие друзья! Скажите Черноярову, что в его беде я во многом повинен. Не сумел, как коммунист и старший товарищ, предупредить его от неблагоразумных поступков. Семен Панченко».

* * *

Двое суток полк отбивал яростные атаки немцев. Охрипший, дважды контуженный Поветкин непрерывно сидел на наблюдательном пункте, забыв и о сне и о еде. Лесовых, заменивший Панченко, то прибегал на наблюдательный пункт поговорить с Поветкиным и узнать обстановку, то вновь убегал в подразделения и возвращался оттуда возбужденный, со множеством подробностей боя.

— Еще, еще немного, и немцы выдохнутся, — говорил он, показывая в сторону противника, — явно слабеют, на глазах выдыхаются. А наши озлились, как львы дерутся!

Его предположения действительно сбылись. Под вечер третьего дня боя немцы на всем участке прекратили атаки, а когда стемнело, в их расположении застучали топоры, и выползшие вперед наши разведчики увидели первые колья проволочных заграждений.

— Ну, как дела? — по телефону спросил Поветкина генерал Федотов.

— Кажется, немцы к обороне переходят, — ответил Поветкин, все еще не веря, что напряженный и изнурительный бой закончен.

— Не кажется, а совершенно точно. По всему фронту наступление прекратили и в землю залезают. Только вы не обольщайтесь. Всякие могут быть провокации. Укрепляйте оборону и будьте начеку. Сейчас вам подброшу мин противотанковых. Минируйте все как можно плотнее. И отдых людям организуйте. Измотались все, на ходу засыпают. Чернояров не приехал? — спросил генерал.

— Нет, не приехал.

— Скоро приедет, пусть ждет меня, часа через три я буду у вас. Он, кажется, счастливчик. Перед самым Курском налетел на минное поле, машина в щепки, шофер и ординарец ранены, а у Черноярова ни одной царапинки.

— Вот человек, — закончив разговор с генералом, с горечью сказал Поветкин, — и смелый и честный, кажется, а столько натворил. Лужко из-за него пострадал, теперь шофер и ординарец ранены. Ну как это можно?!

— Как можно? — отрываясь от бумаг, зло повторил Лесовых. — Очень даже просто. Распустился, не одернули вовремя. Вот и расплата. Я сколько раз комиссару говорил, а он хоть бы что. Да и сам он… Эх, — горестно махнул рукой Лесовых, — явно на смерть пошел, даже записку оставил. Что это, выход из положения? Расплата за ошибки? Да чепуха! Безволие это, неумение за жизнь бороться. А он же был неплохим коммунистом когда-то. Это я знаю. А потом? Отстал от жизни, раскис, не смог себя в руки взять. И вот итог.

— Да, Андрей, сколько еще в жизни лишнего, мелкого, ненужного, — выждав, когда смолк Лесовых, заговорил Поветкин. — Тут и самолюбие болезненное, и слабоволие, и честолюбие, и пренебрежение к другим людям. Все это мешает жить, держит нас, сковывает, приводит к тяжелым последствиям.

— Товарищ майор, к вам пришли, — прервал разговор ординарец Поветкина.

— Кто? — спросил Поветкин.

— Старший лейтенант Чернояров. Разрешите войти, товарищ майор, — вместо ординарца ответил из-за двери голос Черноярова.

— Пожалуйста, входите, — ответил Поветкин.

Все такой же высокий, широкоплечий, Чернояров вошел в землянку, остановясь у двери, отчетливым, чисто военным движением приложил руку к ушанке и тем же твердым голосом спросил:

— Разрешите обратиться по личному вопросу?

— Михаил Михайлович… Я ничего не понимаю, — глядя на знаки различия, проговорил Поветкин.

— Спасибо, Сергей Иванович, — сказал Чернояров, и Поветкин увидел, как дрогнуло, морщась, все его похудевшее лицо с огромными голубыми мешками под воспаленными глазами. — Спасибо, — продолжал Чернояров, несмело протягивая руку Поветкину, — и простите за все, что было между нами. Я виноват и особенно виноват перед вами. А в общем, что говорить… Вы не меньше меня понимаете. Сергей Иванович, я к вам действительно с личной просьбой: разрешите мне остаться в родном полку. Только поймите меня правильно. Я солдат! Я заблуждался во многом. Но я русский. Я, — до шепота понизил он голос, — я коммунист. Вырос я в этом полку, восемь лет прослужил. Сейчас натворил дел и понизили меня в звании до старшего лейтенанта, а в должности — до командира роты. Самое главное для меня — полк, родной полк. Я хочу служить честно. Знаю: трудно будет. Мне и командующий армией и командир дивизии говорили об этом. Но я прошу, я прошу поверить мне… Я вас не подведу. Я все понимаю… Мало меня наказали, больше заслужил. В рядовые нужно было. А меня еще офицером оставили…

* * *

Только к утру Поветкин и Лесовых обошли все подразделения полка и, проверив оборону, остановились на высоте, где саперы маскировали последний блиндаж командного пункта.

Было уже почти светло. Перед видневшейся невдалеке деревушкой темнели бесформенные пятна проталин. В овраге журчала вода. Черный, заледенелый снег хрустел, трещал под ногами. Необычно рано прилетевшие грачи проснулись и о чем-то беззаботно судачили на голых деревьях. Солнце еще не взошло, но все вокруг уже порозовело. В той стороне, где был Воронеж, накаляясь, багровело небо. Дальше к северу, где был Курск, Орел, небо светлело, переходя в бледно-оранжевый, а в самой дали, где должен быть Брянск, растекаясь в нежно-голубой, высветленный разлив. А на юге, в стороне Белгорода, Харькова, Сум, еще держалась ночная синева.

Поветкин и Лесовых молча смотрели по сторонам, угадывая, где теперь проходила линия фронта. Безлесные холмы, овраги, речушки восточнее Орла; знаменитые своими яблоками Поныри севернее Курска; поэтичный тургеневский Льгов к западу от Курска; привольная равнина и уже набравшие силу реки у Сум; северная и восточная окраины Белгорода; Северный Донец по всему его течению — вот те места, где проходила невидимая отсюда линия фронта.

— Февраль сорок третьего года, — тихо сказал Поветкин, — полтора года войны!

— Да, февраль сорок третьего, — повторил Лесовых, — Курская дуга. Что-то ждет нас впереди?

— Опять бои. Наступление, вероятно, а может, снова оборона, — сказал Поветкин и затаив дыхание всмотрелся в небо.

С запада, громоздясь островами и башнями, ползла по-летнему грозовая иссиня-черная туча. Нижние края ее сливались с горизонтом, а боковые угрожающе расплывались в стороны. На землю упала мрачная, сумеречная тень. Казалось, вот-вот налетит вихрь, туча надвинется ближе и захлещет неудержимый ливень. И вдруг с противоположной стороны, на фоне бронзового накала неба выполз огненный краешек солнца, и еще не яркие, но уже сильные лучи света брызнули на землю. Наползавшая туча сразу побледнела, теряя грозные очертания, и на уцелевших куртинах снега, на островках хрупкого льда, на лужах и ручейках сияющей россыпью вспыхнули мириады ослепительных искр.

Сентябрь 1953 г. — апрель 1957 г.

Москва, Тенгинка-Горское, Новое село.