Люди грозных лет - Илья Маркин

— Ничего, научишься! — сказал Бочаров. — Меня вон царем морским назначили, и то не боюсь. Утки-то и гуси, они поверху, на виду плавают, а рыбка-то нырнет и днем с огнем не увидишь. Ну, а как Гвоздов-то, — спросил он Сергея, — опять, как и тут, артачился, легкомыслием называл?

— Нет, в районе он защищал все, доказывал, убеждал. Я, Платоныч, — придвинулся Сергей к Бочарову, — просто понять его не могу. То он отрицает все, то вдруг соглашается. Сколько мы тут спорили с ним из-за рыбы, из-за птицы. А в районе он совсем переменился.

— Эх, Сережа, — вздохнув, заговорил Бочаров, — хоть и партийный ты человек, а Гвоздова раскусить никак не можешь. Дело тут проще пареной репы. Все, что ни делается в колхозе, хочет он за свое выдать и перед начальством выслужиться. Ты не думай, что я злобствую, что он на мое место встал. Какой из меня на старости лет председатель?! Вот с рыбкой это вы правильно придумали. Это мое дело, стариковское. Только я Гвоздова насквозь вижу. И прямо скажу тебе, Сережа: остерегайся ты его, не верь его похвальбе. Подсидит он тебя, ох, как подсидит!

— Что ты, Платоныч, — хмурясь, сказал Сергей, — не все так черно, как тебе кажется.

— Ты подожди, подожди! Почитай-ка вот это, — подал Бочаров газету. — Голову даю на отсечение — Гвоздова работа! Вначале я на Леньку своего подумал. Ну и допросил его. Клянется — не он. Верю, не Ленька.

— Чепуха какая-то, — прочитав заметку, отбросил Сергей газету, — пусть что угодно пишут.

Хоть и отмахнулся Сергей от клеветнической статейки, но она вызвала у него глубокие раздумья. Многое из того, что писалось в ней, знал только Гвоздев. К тому же всего неделю назад в райком партии поступило анонимное письмо, где Сергея также обвиняли в потворстве лодырям и нерадивым колхозникам.

«Неужели он на такое способен? Это уже подлость», — думал Сергей.

— Ты не волнуйся, Сережа, — увидев, как после ухода Бочарова склонился в раздумье Сергей, сказала Галя, — все пройдет, и Гвоздова нечего бояться! Люди-то верят тебе, а что Гвоздов…

— Галочка, — обняв жену, прошептал Сергей, — да вдвоем с тобой мы не только с Гвоздовым справимся, мы горы свернем!

* * *

Первое, что отметил Лужко, выйдя из вагона на Ярославском вокзале в Москве и с трудом шагая на госпитальных костылях, был тот неумолчный гул большого города, который ему так нравился. Забыв о военном времени, Лужко нетерпеливо осматривался по сторонам, отыскивая цветочный киоск или хотя бы цветочницу. Но ни цветочниц, ни даже крикливых мороженщиц на вокзале не было. Всего-навсего виднелся один полупустой газетный киоск и окруженный толпой мужчин буфет, где, видимо, продавали пиво. Жалея, что не удастся подарить Вере букет цветов, Лужко вышел на Комсомольскую площадь, намереваясь взять такси и сразу ехать к Вере. Он никогда раньше не бывал в том районе, где жила теперь Вера, и даже не представлял, как можно проехать туда. Он долго рассматривал шумную, оживленную площадь и не увидел ни одной легковой машины.

«Придется трамваем», — с горечью подумал Лужко и, расспросив девушку-милиционера, как лучше проехать в Лефортово, пошел к трамвайной остановке.

День был ненастный. Улицы, тротуары, дорожки и проходы между кучами грязного снега покрыл гололед. Прохожие скользили, часто падали, и Лужко долго стоял, не зная, как на своих трех ногах пересечь площадь и выйти к трамвайной остановке. Он несколько раз пускался в путь, но, поскользнувшись, с трудом устоял на костылях и единственной уцелевшей ноге. Прежнее бессилие и отчаяние за свое беспомощное положение охватило его. Он с завистью смотрел на мальчишек, бесшабашно, как на катке, разъезжавших по обледенелым тротуарам и площади, на военных и штатских мужчин, так уверенно снующих по тротуарам, на женщин и девушек, спокойно переходящих площадь.

Стиснув зубы, Лужко решительно двинулся вперед, осторожно ставя костыли и так же осторожно выбрасывая левую ногу. Несколько раз он скользил, но удерживался, распрямляясь и отвоевывая метр за метром.

Шаг за шагом брел он по площади, не обращая внимания на тревожные гудки автомобилей, и, обессилевший, измученный, хватаясь руками за поручни, с трудом влез на переднюю площадку трамвайного вагона.

Присев на свободное место, он вытер пот, заливавший лицо, и всеми силами старался успокоить дыхание. Он видел, как с жалостью смотрят на него женщины, как осторожно проходят мужчины, стараясь не задеть его костыли. От всего этого Лужко стало не по себе. Он сидел, опустив голову, ни на кого не глядя. Постоянные жалость и внимание к нему раздражали. И, как назло, всегда в такие моменты начинали назойливо зудеть и чесаться пальцы на отрезанной ноге. Сейчас зуд был особенно нестерпим, и Лужко, не выдержав, попытался шевелить обрубком ноги. Но культя не шевелилась, а зуд все усиливался. С трудом досидел он до остановки, где нужно было пересесть на другой трамвай, и, выходя из вагона, поскользнулся, не успел поймать рукой поручни и, загремев выпавшими костылями, по снежному откосу покатился вниз. Кто-то подхватил его под руки, кто-то подал костыли, и он, дрожа и ни на кого не глядя, прислонился к железному столбу. Долго стоял он, ожидая, когда разъедутся все, кто видел его падение. Один за другим гремели трамваи, над городом сгущались сумерки, сверху посыпал мелкий колючий снег, у подъездов домов, в трамваях, на перекрестках улиц зажигались синие огни маскировочного освещения.

Когда, как показалось Лужко, никого из тех, кто видел его позор, не осталось, он осторожно вошел в вагон трамвая и только тут со всей ясностью понял, что наступает в его жизни самый ответственный момент. Пройдет всего полчаса, может, час, и он увидит Веру. Больше трех лет не видел он ее. Что с ней, какая она теперь, как встретит его, что подумает о нем? Она не знает, что он инвалид, что с ним нередко бывают такие случаи, как сегодня при выходе из трамвая.

Находясь в госпитале, он много раздумывал, стоит ли писать, что ему отрезали ногу и он теперь совсем не тот, что был раньше. Тогда он твердо решил, что лучше не писать об этом, надеясь, что она всегда с любовью встретит его, каким бы он ни был. Теперь же ему стало мучительно стыдно за то, что он скрыл от нее самое главное. Это не только может вызвать у нее недоверие к нему, это может обидеть ее.

«А если она не захочет видеть меня таким?» — мелькнула у него навязчивая, всегда отгоняемая им мысль.

Что теперь он рядом с ней, с молодой, красивой и сильной девушкой? Она, конечно, и виду не подаст, что ей мучительно и больно с ним, но сам-то он, сам должен понимать это. Разве теперь могут они быть равными, как были раньше?

Эти и другие больные мысли захлестнули Лужко. Вспомнил он и о денежном аттестате, посланном Вере, и от этого стало ему еще больнее. Ему казалось, что этот аттестат навсегда положил между ними материальную, денежную зависимость, а это Лужко всегда считал самым унизительным во взаимоотношениях между близкими людьми.

— Вам на следующей выходить, — подходя к Лужко, мягко сказала кондукторша.

Он встал, придерживаясь рукой за дверь. Кондукторша хотела помочь ему сойти, но он, стараясь говорить спокойно, остановил ее:

— Нет, спасибо. Я сам.

Он остановился у темного подъезда пятиэтажного дома и, взглянув на освещенную синей лампочкой таблицу, прочитал, что Полозовы живут именно в этом подъезде. Только один вид фамилии Веры вернул ему прежнюю решимость. Он смело толкнул дверь и вошел в темный, неосвещенный подъезд. Где-то должна быть лестница, и он, шаря костылем, нащупал ступеньки. Держась за перила, он осторожно пошел наверх. Впереди, кажется, была площадка. Он остановился, хотел достать спички, в спешке отпустил костыль и, не удержавшись на одной ноге, упал на ступеньки, скатываясь вниз. Оглушительно загремели костыли. Лужко замер, боясь, что этот гром поднимет весь дом, все выбегут на лестницу и увидят его, беспомощного и растерянного. Однако вокруг было тихо. Лужко хотел подняться и, снова неудачно опершись на руку, упал.

«Зачем, зачем я ей такой? — пытаясь найти костыли, с отчаянием думал он. — Зачем я буду мучить ее? Лучше одному».

Он ползал по лестнице, стараясь вспомнить, куда полетели костыли, натыкался то на железные перила, то на холодные ребра ступенек. В этот момент и пришло к нему окончательное решение уйти, уйти навсегда, скрыться, жить одному и не мучить Веру.

Он разыскал костыли, поднялся и вышел на улицу. Было уже совсем темно. Снег валил густыми огромными хлопьями. Откуда-то сверху доносилась тягучая, тоскливая музыка.

Лужко спешил скорее уйти подальше, только бы случайно не встретиться с Верой. Он миновал три дома, перебрался через улицу и вышел в какой-то глухой переулок. Вокруг было безлюдно и тихо. Снег валил все гуще и гуще, пенистой накипью застилая переулок. В этой снежной тишине Лужко впервые почувствовал страшное одиночество. Нужно было куда-то идти, но идти некуда. Знакомых в Москве у него не было; все родственники остались на оккупированной немцами территории; он на своих костылях остался с жизнью один на один.