Люди грозных лет - Илья Маркин

Все было так неожиданно, что, даже выйдя из военкомата, Вера еще ничего не понимала, и перед ее глазами попеременно менялись то цифра «800», написанная красивым отчетливым почерком, то фамилия Лужко, так же старательно и даже с нажимом выписанная.

— Петя, милый Петя, — шептала она, — неужели ты знаешь, как я мучаюсь?..

И тут же ее кольнула болезненная мысль. Так это же деньги! Не письмо, а деньги! Она остановилась в своем подъезде, стараясь привести мысли в порядок, одуматься и успокоить прерывистое дыхание. Едва прислонясь к перилам лестницы, Вера почувствовала, как темнеет в глазах, тело становится непослушным и наплывает какой-то сладкий, все размягчающий туман. Очнулась она, сидя на холодной ступеньке, и испуганно вскочила. В подъезде и на лестнице никого не было. Руки и ноги ныли, как после долгого сна. По лицу стекали крупные капли пота.

«Неужели обморок? — мысленно спросила она себя и тут же ответила! — Обморок, очевидно, изголодалась я».

И ей сразу мучительно захотелось есть. Облизывая пересохшие губы, она глотала потоком хлынувшую слюну и от бессилия, от сосущего голода с трудом удерживала слезы.

«Да что я распустилась, — упрекнула она самое себя, — нельзя же так, другим труднее и не хнычут». Она оправила платье, волосы, взглянула в зеркальце и ужаснулась в упор смотревшему на нее худому, большеглазому, с заостренным носом, совсем незнакомому землистому лицу.

* * *

Третью неделю продолжались занятия на курсах шоферов, и Селиваныч с Верой надеялись, что если дела и дальше пойдут так, то совсем скоро на заводских машинах поедут новые, свои собственные шоферы. Неожиданно случилось никем не предвиденное.

Из главка, которому был подчинен завод, позвонили директору и сказали, что представленная заводом смета на дополнительные средства для курсов шоферов не утверждена, что начальник главка затею с курсами считает бессмысленной и не разрешает использовать для подготовки шоферов ни одной автомашины, ни одного грамма горючего и требует ликвидировать некомплект в шоферах за счет найма уже обученных и подготовленных шоферов.

Эту весть принес в гараж Яковлев. Он вошел в контору Селиваныча, когда старик и Вера спорили о плане завтрашнего занятия на курсах, поздоровался с Селиванычем и с Верой, на секунду задержал ее руку и сказал:

— Знаете, товарищи, главк средства для наших курсов не отпускает.

— Ну и пусть! — запальчиво выкрикнул Селиваныч. — Мы и без денег шоферов подготовим.

— Все это верно, — присев рядом с Верой, в раздумье ответил Яковлев, — деньги, конечно, не проблема, а вот чем курсантов кормить? Если мы их не зачислим в штат, то не получим продовольственных карточек, а как же они без карточек проживут? Мы не можем так относиться к людям. Директор поручил нам с вами ехать в главк и там всего добиться.

— Мне? В главк? — поднимаясь от удивления, воскликнул Селиваныч. — Да что ты, Александр Иванович, шутишь? Да я не только в главк какой-то, я в нашу дирекцию-то сначала перекрещусь, штук пять папирос искурю, а потом иду. Мое дело руль да педали. Вот поезжайте с Верой.

— Иван Селиванович, что вы? — смутилась Вера. — Вы сами, у вас опыт…

— Ничего, ничего, — остановил ее Селиваныч, — сама выдумала и сама доказывай. А я и так замотался: то бензин, то масло, черт те знает что.

* * *

Главк, куда нужно было Яковлеву и Вере, располагался не в основном здании наркомата, а в трехэтажном старинном особняке с двумя запыленными львами у входа на одной из тихих улиц, примыкающих к Арбату. Самого начальника главка не было, и пожилая женщина-секретарь сказала, что по всем вопросам принимает его заместитель товарищ Канунников, вторая дверь по коридору направо.

От этого известия Вера так растерялась, что позабыла, где она и зачем приехала. Она не рассмотрела ни большую, строго убранную комнату, куда они вошли с Яковлевым, ни солидных, с пухлыми портфелями и папками мужчин, которые на диванах и в креслах ожидали приема, чувствуя только, как нестерпимо пылает охваченное жаром лицо. Она подумала было, что курсы шоферов запрещены не потому, что так нужно было, а из-за нее, из-за отношения к ней Канунникова, но тут же отбросила эту мысль, решив, что как бы ни был Канунников плох, но все же начальник и не может из-за личных отношений губить такое нужное дело.

Понемногу она оправилась от смущения и осмотрелась. Ни в самой просторной комнате, ни в тех людях, что молча сидели здесь, ничего особенного не было. Только когда выходил кто-нибудь из другой комнаты с обитой кожей дверью, Вера по их лицам — то деловым, сосредоточенным и довольным, то взволнованным, сердитым и даже озлобленным — видела, что за той дверью сидит большой начальник и там решаются важные вопросы. За дорогу, пока ехали до главка, Вера все передумала, что скажет о курсах шоферов, а вот сейчас, видя выходивших от Канунникова мужчин, она робела, сбивалась с мыслей, все больше и больше теряя прежнюю уверенность. Еще больше смущала Веру молчаливость и какая-то странная отчужденность Яковлева. Он сидел, заложив ногу за ногу, смотрел в потолок и, как казалось Вере, был далек от всего, зачем они сюда приехали.

Они сидели час, второй, третий, а молодой парень, очевидно секретарь, все не приглашал их к Канунникову.

— Я прошу еще раз доложить о нас, — не выдержав, сердито сказал секретарю Яковлев, и голос его и особенно суровое, изменившееся до неузнаваемости лицо опять удивили Веру.

— Товарищ Канунников принять вас не может, — возвратясь в приемную, учтиво сказал секретарь. — Вопрос о ваших курсах решен окончательно и пересматриваться не будет.

— Но мы хотели бы поговорить лично, — сказал Яковлев.

— Ничего не могу сделать, товарищ, — с прежней учтивостью ответил секретарь и, отойдя от Яковлева, заговорил с высоким мужчиной в серой, промокшей на спине куртке.

— Та-а-ак, — угрожающе протянул Яковлев и вдруг, улыбнувшись Вере просто и беззлобно, с неожиданной веселостью добавил: — Видать, верна пословица: лбом стены не прошибешь, а тут стены, кажется, очень крепкие. Поехали, Вера Васильевна, жаль, что полдня потеряли.

* * *

Подходя к своему дому, Анна Козырева остановилась в радостном изумлении. В палисаднике за почернелым низеньким заборчиком из тонких пластин, словно девушки на выданье, пышно раскинули нежные ветки две вишни-погодки. Среди зеленых, только что омытых дождем листьев янтарем проглядывали едва закрасневшие, но уже крупные плоды. Густая мелкосетчатая тень от вишен падала на поблескивающие окна и пятнала уже больше года не беленную стену. Там, где падала тень, и стена и окна казались новыми, совсем такими же, какими были двадцать лет назад, когда Анна стала не Володина, а Козырева, и они с Ваней из полуразвалившегося дома на берегу Яузы переехали в этот тогда еще пахнувший свежей сосной домик. Как и тогда, двадцать лет назад, глядя на вишни и на домик, Анна чувствовала горячие удары сердца и вдруг нахлынувшую волну радости.

«Милый ты мой пулеметчик, — мысленно заговорила она с мужем, — где ты теперь, что ты делаешь и какой ты есть? Хоть бы одним глазком взглянуть на тебя! Был ты столяр на всю Москву известный, а теперь пулеметчик, да еще старший сержант, взводный командир, секретарь партийный. Вот она, Ваня, жизнь-то как повернулась!»

— Мамочка! — перебил ее мысли звонкий голос старшего сына Толика. — Все, мамочка!

К ней подходил сын, и опять так часто наплывавшее беспокойство охватило ее. В свои четырнадцать лет Толик был высок ростом, худ, как девочка хрупок, застенчив и ласков. Это сходство Толика с девочкой и беспокоило Анну. Она была бы рада, если бы Толя созорничал, ну похулиганил немножко, лишь бы не было в нем этих девичьих, так не свойственных мальчишкам черт. Даже отцовские, как спелый каштан коричневые с прищуром глаза не придавали Толику мужества.

— Что все, сынок? — спросила она, догадываясь, о чем хочет сказать сын.

— Вот аттестат! — с неожиданной гордостью сказал Толик. — Семилетка закончена, и мы, мамочка, теперь знаешь куда, — продолжал он, застенчиво улыбаясь, — прямо на завод, там, где ты, на машиностроительный.

— На завод? — удивленно всматриваясь в лицо сына, спросила Анна. — А кто тебя пустит и что ты делать будешь?

— Токарем буду, — смело ответил Толик и тут же смолк, неловко переступил с ноги на ногу, густо покраснел и умоляюще взглянул на мать. — Мамочка, ты, пожалуйста, не беспокойся, я сумею… Это не трудно… Нас шестеро, из нашего класса. И учить нас будет дедушка один, очень хороший, седенький такой, всю жизнь на заводе, его зовут Василий Иванович Полозов. Он все-все обещал нам: и показать, и рассказать, и научить! Ты не волнуйся только. И тебе легче будет, я тоже стану зарабатывать, карточку рабочую получу.

Анна стояла, не сводя взгляда с разгоряченного лица сына, с болью и с материнской нежностью думала обо всем, что говорил он. И в его ломком голосе, и в лице, и особенно в хрупкой фигурке было все то же девичье, что не любила она, однако за этим девичьим она скорее почувствовала, чем увидела, едва проступавшие решительность и твердость, которых так много было в его отце. Она не знала, что ему ответить, сознанием протестуя против того, чтобы в эти годы он шел работать, а в душе одобряя его решение.