Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

27_____

Заезжал к Чичериным, потом к центральным Верховским. Было солнечно и очень ветрено, ехать приходилось в облаке пыли. Нева бурливо синела, и пароходы, дома на том берегу казались преувеличенно пестрыми. У Верховских удивились, что я еще не уехал, советовали написать Глазенапу, чтобы тот не остыл; всего живее был Дюклу и пришедшая Каратыгина, а в общем, там что-то погасло. Зашел к Юраше; у Макаровны только что уехал о. Иоанн, благословивший Николая разводиться с женой; я застал только расходящихся женщин. Ал<ександра> Павл<овна> стала нас угощать мороженым, вином, чаем, веселая и делающая привлекательными разные мелочи и пустяки. Юраша жаловался, что ему опротивело самому быть таким стариком, не пить, не авантюрничать и т. д. У него было очень бледное, опухшее и помятое лицо и нехорошие блуждающие глаза, я думаю, что у него или недавно был, или скоро будет припадок. Вчера он был весь вечер, и обед, и часть дня у Ивановых. Вечером, часу в 10-м, заходил ко мне, но швейцар догадался сказать, что меня нет дома. От них я поехал к Ивановым. Я несколько опоздал, но и Л<идия> Дм<итриевна> тоже запоздала с обедом. Вяч<еслав> Ив<анович> обижен, ненавидит всех, говорит, что я меняюсь, прихожу к номинализму и трюизмам и все-таки это не реализм (не все ли мне равно, реализм или нет то, что я делаю?), ревнует меня к Сомову, спрашивал, кого я больше люблю, его или Сомова, его или Диотиму, Сомова или Нувель. Мне нужно было всю уклончивость прямых и формальных ответов, чтобы установить эту лестницу любви. Опять без конца говорили о Феофилактове; после обеда мне хотелось спать, Вяч<еслав> Ив<анович> рассказывал мне подробно и частью читал «Прометея»{253}, но сон мой не проходил. Вяч<еслав> Ив<анович> поехал в «Ад<скую> почту», а я с Л<идией> Дм<итриевной> отправились в Таврический. Если на нас каждого в отдельности обращают внимание, то тут люди чуть не свертывали голов, смотря на нас. Я не очень смотрел публику, будучи с Л<идией> Дм<итриевной>, но представление было не из важных, не было ни плясунов, ни песенников; балалайки звучат как крылья сотней стрекоз, опьяненных круженьем. Мы много говорили о всякой всячине, она начала было рассказывать о планах Сомова на будущие картины, но не сумела передать, и мне было жалко, что он мне не говорит ничего подобного, не покажет своей мастерской и т. д. Мы пили чай и ели пирожки, раздирая их руками, я рассказывал о хулиганах, о приказчиках и монахах. Л<идия> Дм<итриевна>, кажется, готова была пуститься в эскапады по окраинам, будто зараженная мною. А может быть, она и сама такая. И иметь в таких прогулках товарищем женщину, хотя бы и Диотиму, благодарю покорно. Спрашивала, не возможен ли ей мой дневник. Я имел неосторожность прочитать у себя Вяч<еславу> Ив<ановичу> те места дневн<ика>, что про Гафиза, и он уязвился, что я не увлечен, говорю холодно, с насмешкой. По полосатому, розовому с желтым, небу неслись лиловые облачка, а дальше было зелено, и из театра, где шел «Риголетто»{254}, были слышны крики Джильды, запихиваемой в мешок; солдаты выходили, прямо подымая парусинные стены театра. Под марш мы быстро вышли нога в ногу на улицу без фонарей и пришли домой, когда Вяч<еслав> Ив<анович>, уже вернувшись, читал «1001 nuit». «Адск<ая> почта» не привела его в лучшее настроение, и, почитав немного «Le miroir des Vierges»{255}, я ушел, напутствуемый заявлением Иванова, что он не ненавидит только Городецкого, Бакста и Бердяева.

28_____

Днем сидел дома. Под вечер хотел сходить к Екат<ерине> Апол<лоновне> и потом в сад, но пришли Степан и Кудряшев выпивши. Поигравши в карты, пошли в Таврический. Кудряшев захотел нарумяниться, я его убеждал, что румяниться надо так, чтоб было видно, что это румяны, а не румянец, т. е. на тех местах, где редко бывает румянец: красиво — кончики ушей, ноздри и около глаз, но он не убеждался. В саду было не очень весело, т. к. шел все время дождь и начистоту им не было еще известно, чего мне нужно. Лучше всего было кричать, чтобы стоящие напереди закрыли зонтики, и хлопать по этим ненавистно торчащим, неизвестно кому принадлежащим зонтам палками. Мои спутники дразнили приставов, приставали к девицам, дергая их за косу или лезя под их зонтики, подставляли ножки, дождик лил все время. Представляли то же, что и вчера, плясунов не было. Был какой-то тип в котелке, который не прочь бы был завести знакомство, но он мне не нравился, и я вообще был не в расположении. Козлова и Мирона не было. Наконец Кудряшев ушел с знакомой прачкой. Побродив под дождем, мы со Степаном поехали к Морозову по совершенно темным, грязным и мокрым улицам. Мне хотелось просто есть в тепле и свете. Почему-то открылся Степану, что у меня было с Гришей, чего я ждал от Броскина и каких минутных встреч искал сегодня; он сказал, что давно это думал. С нами сел Катков, вскоре пришедший, и никуда не сбегал. Он привел к нам по моей просьбе Адольфа Ланге, наборщика из «XX века», он очень красивый, похожий слегка на Сережу, отчасти на Менжинского, только гораздо лучше. Ему руку вчера прокололи шилом в драке, и они с Катковым только что, просидев 2 часа «в засаде», кого<-то> отколотили. Катков говорил: «Каких Вам еще хулиганов, когда вся Ивановская в наших руках». Степан подтвердил это. Я гладил Адольфа (он из Кенигсберга), я думаю, он еврей. Катков ему обо мне рассказывал; подходила к нам Наталья Рубцова в шляпке, опять ерошила волосы Каткова и говорила: «Сметанная голова, теперь он лет 10 в бане не был, а то как сметана». Женщина на соседнем столе кричала нам что-то непозволительное. Мы угощали слугу, и он пил тут же, стоя. Адольф, тихонький и бледный, в красной рубашке, поднялся и, подойдя к соседнему столу, молча ударил женщину, та с громким визгом заплакала. Ланге вернулся и сел, сказав: «А зачем она кричит про вас такие вещи?..» — «А какие?» — «А, вы не слышали, ну и отлично». И говорил он это по-немецки. Кавалеры побитой хотели скандалить, но их всех вывел наш слуга. Под конец Ланге ушел, Катков хотел его бить, зачем тот ушел, и за себя, и за меня, два раза, и ушел, пошатываясь, в зеленой, вроде студенческой, фуражке, и провожал меня Степан. Сомов и Нувель не были в саду.

29_____

Вчера зарезали Каткова. Когда мы расстались, рабочие с завода Петрова, человек 15, подошли к Морозову и завязали драку с лакеями, за тех вступились хулиганы, бросали каменья, торцы{256}, и Каткова с рассеченным ножом виском увезли замертво в больницу. Если бы он поехал со мной, не попался бы, а оставшись там, мы могли бы и всё видеть и подвергнуться опасности. Я представляю себе драку, крики, все разбежались в полутемном сером утре, и остался лежать в крови белый кудрявый мальчик, которого я только что гладил. Никогда мне его не увидеть больше. Утром приехал зять, рассказывал, расспрашивал, о деньгах не говорили. Условились съехаться в Удельной, но я, переписывая бумагу, все засыпал, так что было поздно уж ехать, и я пошел в магазин, где мне сказали, что Каткова зарезали. Мастера были выпивши и пели «Господи воззвах», Василий рассказывал свои похождения со вчерашней дамой из Таврического, а я все думал о «сметанной голове» Сеньки Каткова. Так он кончил свой век. И мне было умиротворяюще и тихое пение из мастерской, и полушепотом, со смехом и захлебываньем фриволь<ный> рассказ Кудряшева о Капочке, и отблеск какого-то солнца на стене. Пришел Броскин, трезвый, пожелтевший, загорелый, в сиреневой рубашке. Все как прежде — и глаза, и рот, и разговор, и я по-прежнему (почти по-прежнему) взирал на него. Вышли вместе под руку, о прошлом ни слова, будто все начинается сначала. На Гафизе не было Сомова, у которого умерла мать, и Бердяевых. Лидия Юдиф<овна> очень стремится опять в Гафиз и только боится Кузмина и хочет писать челобитную в стихах, где Кузмин рифм<уется> с «жасмин», «властелин» и т. д. Городецкий читал прекрасные, прекрасные стихи:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});