Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

21_____

Так как приказчики хотели зайти ко мне в 11 часов, то я никуда не пошел, а они пришли в 5 часов. Беседовал с моим custode[90]; он учится рисовать у Дмитриева-Кавказского, но, судя по альбому, мне не кажется, что он талантлив. Писал дневник, вступление к «Оп<асной> пред<осторожности>», смотрел в окна. Потом пришли Степан, Кудряшев и Козлов, пили чай, играли в карты. Мне очень хотелось погулять и даже именно пойти в Таврический, но шел дождь и засиделись, т<ак> что пошел в сад только Василий, у которого там было назначено свидание, мы же втроем поехали к Морозову. Разъяснило, и луна, розовая, светила легко, очаровательно на мокрые камни как-то приятно сырой улицы. Пахло листьями откуда-то; было скучно ехать в душный трактир, пить, сидеть, но все же лучше, чем оставаться дома убирать посуду. Первым мы встретили Каткова; кудрявый, беленький, еще белее от белой русской вышитой рубашки, он сидел с какими-то женщинами. Подсаживался и к нам. Степан ушел, т. к. у него болела голова, Козлов тоже скрылся, и мы с приехавшим из сада Василием сидели вдвоем; я ему жаловался, что все ушли, что он ничего для меня не делает, в сад не взял, Каткова не приводит, с хулиганами не знакомит. Он рыцарски твердил: «Доверьтесь, я все сделаю, я знаю, что вам нужно». И для начала пошел искать Каткова, но не нашел, а вместо того чуть не подрался с соседями. Вчера, когда мы шли от Каратыгиных с Юрашей, я упрекал его, что он не предприимчив, не fantaisiste[91], что он, напр<имер>, не согласится сейчас идти пешком на Острова, <смотреть, как> взойдет солнце, сидеть на траве, как сомовские «поэты»{237}, и читать стихи, не поедет на лодке, не пойдет в трактир. Он таращил глаза и говорил, что он согласен идти в «Зол<отой> якорь», только он ни вина, ни чая не пьет. Конечно, я не пошел. Ах! влюбленный, я был бы изобретателен и неистощим на причуды, и долго не было бы скучно со мной, если бы я захотел! У Саши не был и скучаю об этом, но чуть ли не ex officio. Я расплываюсь.

22_____

Встал не рано, голова несколько кружилась, и не хотелось есть. Утром приходил Степан от Казакова с просьбою дать денег, которых у меня у самого нет. Потом что-то разбирал дома, спал, пил чай, смотрел в окна на улицу и во двор, где в противоположной квартире Алексей что-то поправлял; он красивый, Алексей. Приехал Сережа, я стал одеваться, как приехал Нувель, он не стал нас дожидаться, т. к. ехал с вещами. Мы тоже поехали; Антон сказал: «Куда-то шампанское повезли» на мой завернутый вермут. Приехали рано, Вяч<еслав> Ив<анович> был еще не одет и будто не в духе. Очень долго ждали Сомова, тревожась, т. к. долгое его отсутствие могло показывать плохое состояние его матери. Но он пришел. Городецкий приехал, когда Гафиз уже начался. Сегодня были отличны в своих костюмах Бакст и Нувель, эффектен Соломон, жесток Аладин, и вообще каждый раз костюмы — новый пир для глаз. Сначала прочитали стихи, потом принялись за мудрость, но дело подвигалось довольно сонно. И я не помню, как уж все стали приходить в гафизское настроение, но я с Корсаром плясали, Ассаргадон лежал распростертый, покрыв лицо голубым газом, и говорил, что он ничего не понимает. Диотима, против обыкновения, путешествовала по всем тюфякам. Городецкий из своего хитона устраивал палатки и смотрел сверху, покровительственно улыбаясь, как благосклонное божество, на обнявшихся внизу. Почему-то под палатку всё попадали Диотима, Апеллес, Аладин и я; потом я лежал, рядом был Петроний, сверху целовал Апеллес, поперек ног возлежал Гиперион и еще где-то (справа, на мне же) Диотима и Аладин. Когда поднимаешь голову вверх, <веселое?> лицо Городецкого, как высокий Ярило на палке{238}. По очереди завязывали глаза и целовали, и тот отгадывал, и были разные поцелуи: сухие и нежные, влажные и кусающие, и furtifs[92]. Вяч<еслав> Ив<анович> будет писать роман в прозе «Северный Гафиз»{239}. Когда он сказал, что осенью может выйти «Сев<ерный> Г<афиз>», я подумал, что это альманах. Это страшно интересно, неинтересно только, что они, и Сомов, и на время Нувель, собираются в Рим. И хотелось бы быть с ними, и трудно будет без них, ах, как это печально. Впрочем: «как сладок весны приход после долгой зимы, после разлуки — свиданье»{240}. 1-я фраза романа: «Принимая слабительное по средам, m-me de Tombelle в эти дни выходила только вечером, и потому я очень удивился, когда, проходя в 2 ч. после обеда мимо ее дома, увидел ее не только в саду, но уже и в туалете»{241}.

23_____

Утром был разбужен молочником. Я одел верхнее платье на голое тело и принял через окно молоко. Приятно быть разбуженным мальчиком, и, если бы я имел прислугу, завел бы мужскую, молодую и приятную на вид, или старых нянек. Ездили с Сережей в Мариинскую обедать, там ремонт зала, где мы всегда обедаем, и пришлось сидеть в проходе, где бегают в кухню, и было revue[93] всех слуг. Дома переписывал «Ал<ександрийские> п<есни»>. Пришел Иванов, он мне казался обиженным на что-то и слишком классичным. Советовал мне ехать в Москву, познакомиться с Поляковым, что я как член «С<оюза> Р<усского> н<арода>», он — читатель «Московских ведомостей», декаденты и утончен<ники>, можем сойтись. Говорил, что я inaccessible, supérieur[94], спокоен, презрителен, — я ушам своим не верил. «Откуда мне сие?»{242} И все, как я уйду, интриговал Сережу, или о том, как трудно быть молодому поэту при давлении, или делал курбеты насчет социал-демократии. М<ожет> б<ыть>, это мне все так показалось, но Гиперион какой-то другой, будто подмененный. После поехал к Анджиковичу; какие дивные дома на Каменноостровском, еще раз это скажу. У него был ученик и должен был сидеть еще часа полтора. Я дожидаться не хотел и пошел домой пешком. Деньги он просил до пятницы, но хорошо, что согласился. Проходил мимо бань на Гагаринской, они имеют заключенный и восточный вид. Дома никого не было, темно, что-то скрипит, шуршат тараканы в кухне, от свечки, с которой я ходил, разбегаются тени. Я покопался на кухне с самоваром, потом приготовил стол, зажег 2 свечки и пил чай, читая «Comedies d’Ancourt»{243}, вымытый, за чистым и при свечах красивым столом. Ах, очарование свечей. В моей комнате луна бросала большой розовый квадрат на стену, я почему<-то> подумал: «друг одиноких луна». Пришел Сережа, потом custode, наверно, рано лягут спать, мне же совсем не хочется, на дворе кто-то поет, тепло, окно отворено, голоса под воротами гулко отдаются, уехать бы скорее, м<ожет> б<ыть>, в субботу смогу. Вяч<еслав> Ив<анович> посадил мне какую-то занозу в сердце тем, что, по-видимому, менее меня любит. Хвалил мои танцы. В Рим не раньше декабря{244}.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});