Ночи тайного агента - Георгий Иванович Киселев

с номерами на крышках.

Я без труда догадался, зачем эти номера, и после приказа конвоира занять свои места, уселся за стол с номером 33-42-1. Стол Сато оказался в правом от меня ряду, нас разделял лишь узенький проход.

— От сюда не сбежишь, — тихо прошептал Сато.

Я в ответ самоуверенно хмыкнул, мол, видел и покруче подземелья, но у самого кошки скребли по сердцу до жуткой боли.

Но наше шептание прервал надзиратель:

— Приступить к размножению документов до 10 экземпляров каждый.

Я увидел тоненькую, меньше сантиметра толщиной, стопку рукописных приказов, решений, постановлений. А рядом ручку и полуметровой высоты холмик чистой бумаги.

— Кто со сменным заданием не справится, будет наказан, — отдал еще одно распоряжение наш подземный повелитель.

Все схватились за ручки, и по залу пролетел шелест бумаги, скрип перьев (ручки то были с металлическими перьями) и равномерное постукивание окованных сапог надзирателя о бетон пола.

Я, как и все, панически ухватился за ручку, окунул ее в синие чернила и заскрипел пером по первой копии приказа.

Когда я дописался до шестой копии, то уже на зубок выучил приказ на две страницы о премировании некоего уборщика за ударный труд новым инструментом — шваброй. К десятой копии меня уже тошнило от приевшегося текста.

После приказа взялся за распоряжение о переносе стола какой-то секретарши на 20 сантиметров ближе к окну. А остальные документы не оставили никакого следа в памяти. Я бездумно писал, писал, писал…

Когда ударил гонг, я уже совсем не соображал. Строчил копии, словно автомат.

Я отложил ручку. Только сейчас ощутил насколько устал: глаза резало от напряжения и скудной освещенности, на среднем пальце вздулся волдырь от твердой ручки, спина ныла.

— Так, так! — скрежетал надо мной противный голос. — Не переписано три документа.

Надзиратель навис над Сато: — А здесь не обработаны четыре приказа!

— За каждый документ по дню карцера! — с радостью объявил надзиратель и упер палец в меня. — Тебе три дня, а тебе четыре. — Он уже сверлил пальцем моего соседа.

Всех построили и развели по камерам отдыхать, а меня, Сато и еще одного коллегу по нарам распределили по одиночным карцерам.

Я оказался в сырой бетонной каморке со столом и табуретом. Кровати не было, да и места для нее не оставалось. Я примостился на единственный табурет, зевнул, потянулся. Правда, отдохнуть не получилось. В стене над столом открылась дверца, и сквозь проем протолкнули пачку бумаг.

— Все листы проштамповать. Печать в ящике стола, — услышал приказ из проема.

Потом дверца скрипнула, закрываясь, и заглушила зевок надзирателя. Но надзиратель не спал. Лишь дверца захлопнулась, как в ее крохотном окошечке возник любопытный глаз.

Спустя пару секунд репродуктор с потолка прокашлял: — Приступайте к работе!

Я с прохладцей потянул за ящик, достал печать и с зевком пододвинул к себе стопку бумаг. Еще раз-другой зевнул, и тут меня молнией стегануло по ягодицам так сильно, что я с воплем взлетел над столом.

— Быстрее! — приказал репродуктор. — Иначе получишь еще разряд.

Тут уж лень улетучилась. Я не успел сам сообразить, как окунул штамп в мастику и припечатал его к чистому листочку. И работа закипела. Через часа три-четыре руки едва не отваливались от напряжения, и не один лист окропил сорвавшимся с лица потом.

Наконец пришло время отдыха. Надзиратель передал через дверцу миску с кашей и стакан подобия чая.

Любопытный глаз не успел, как следует нарисоваться в окошечке, как я передал начисто вылизанную посуду.

— Добавку можно?

— Нет! — категорично отказал надзиратель. — Спать! — добавил он.

— А где?

— Где хочешь, — последнее, что услышал.

Дверца захлопнулась, свет погас.

Отдыхать на табурете не решился, боялся, как бы вновь не шибануло током. Достал ящик из стола, положил его под голову, а сам растянулся на крышке стола.

Думал, что после кошмарного дня сразу усну, но жесткая постель и думы о неволе ворочали в полудреме на столе. Вот в этом полузабытьи пришел в голову план, хоть и не вызволения, но борьбы за свои права. Я решил стряпать кляузы на своих мучителей. Лишь решение осенило меня, провалился в сон и там со смаком строчил свое подлое письмо на имя начальника Канцелярии строгого режима.

Утром разбудил звонок. Я мигом соскочил со стола, а ящик поставил на место.

Лишь привел рабочее место в порядок, как открылась дверца, и надзиратель передал совсем жиденький суп и ломоть похожего на вязкую глину хлеба.

Есть тюремные деликатесы было противно, но я помнил о пристрастии надзирателя к электричеству, и в одну-две минуты прикончил пайку. Мой соглядатай даже хрюкнул от удивления.

— Вот, переписывай в трех экземплярах, — прогудело из-за дверцы.

Прежде, чем она захлопнулась, на стол выползли стопки чистой бумаги и готовых распоряжений, а за ними ручка и чернила.

Я без промедления заскрипел пером, и любопытный глаз отклеился от окошка.

Сначала переписал пару документов, а затем сочинял кляузу. Мой первый опус ябедника посвящался надзирателю карцера. Вдохновенно очернил властителя электрошокера по полной программе. Он, оказывается, лодырничал, не бдел за мной и, даже, ленился пускать в ход электричество, когда я работал спустя рукава. Короче, получалась картинка лентяя и совсем не садиста. А что такому делать в тюрьме?! Разве что мотать срок в ней?!

В общем оформил пасквиль что надо и для пущей убедительности не только его подписал, но и оставил отпечаток большого пальца десницы.

Когда любопытное око исчезло с окошка, я спрятал творение на груди.

Остальное время в карцере прошло в нудной переписке бумаг часов по 14–16 в сутки. Когда вернулся в камеру № 42, то я ей обрадовался почти как свободе.

После утренней переклички вновь повели на работу по подземным коридорам. На одном из поворотов висел почтовый ящик, в него незаметно упала моя кляуза.

Вообще-то это явное издевательство: писать ничего кроме заданий не разрешается, а ящики для писем есть.

День прошел в нудной переписке. Вечером надеялся развеять нудность подземных будней разговором с Сато, но ему продлили наказание карцером еще на сутки за случайно оброненную кляксу на документ-оригинал.

Я скучал в одиночестве, размышлял о непредсказуемости судьбы, но дрема потихоньку развеяла глупые мысли, а вскоре ее сменил сон.

Мне снилась прекрасная глянцевая бумага, на которой изумительно смотрелись оттиски печатей. Я вдохновенно, испытывая истинное счастье, штамповал белые листы какими-то замысловатыми узорами. Цвета, размеры и рисунки печатей менял, так что узоры напоминали арабские ковры. Но если всмотреться, то в узорах проглядывало: утверждаю, согласовано, для документов, канцелярия и тому подобное.

Печати мягко, без шума оставляли оттиски, но очередная печать противно