Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

не походили на те, которые были во времена Белинского: страстные споры о философских и общественных проблемах, наблюдаемые Фетом в Москве в университетские годы, отошли на второй план. Литераторы и близкие к литературе люди проводили время по возможности не скучно, окунаясь — кто-то поневоле, кто-то с удовольствием — в эту атмосферу. «Весёлое общество», как назвал своих новых приятелей Фет, собиралось на обильные редакционные обеды, проводило время на дачах, получало от жизни другие удовольствия. Под руководством тогдашнего духовного вождя журнала Александра Васильевича Дружинина, плодовитого критика, беллетриста, фельетониста, коллективно сочинялись непристойные стишки (это называлось «чернокнижием»). И журнал, и его круг вполне подходили Фету: его творчество хорошо вписывалось в очерченные тогда для русской литературы рамки: он оставался в пределах интимной лирики, не напечатал ничего прямо верноподданнического, а житейский конформизм компанией не возбранялся.

После долгих лет унылой провинциальной жизни Фет был готов весело проводить время с развитыми людьми. Он участвовал в общих обедах, поездках к «доннам» (и, кажется, даже приобрёл репутацию большого любителя по этой части), принимал участие в «чернокнижии», зачем-то переводя на немецкий и французский языки опусы Дружинина в этом роде (и на старости лет вспоминал об этих «поэмах» не без удовольствия). Ведший дневник таких мероприятий Дружинин записывал: «Обедал, как водится, у Панаева, где нашёл несколько новых лиц: поэта Фета... коренастого армейского кирасира. <...> Перед обедом Фета вводили в мир парголовских идиллий и поэм (имеются в виду «чернокнижные» стихотворения. — М. М.)... В воскресенье был у Панаева обед, или импровизированный банкет, на котором сошлось человек 20. Сократ (художник Сократ Максимович Воробьёв. — М. М.) с братом, В. А. Милютин, Фет, Григорович, Анненков, Лонгинов, Тургенев (почти вся русская словесность). <...> Вечер у Михайлова, с Фетом, Григоровичем, казанским профессором Буличем (очень скромным и приличным юношей), Лизой, Полковницей и Пашей. Шумели, смеялись, пили, ели котлеты и рябчики, говорили о поэзии и скандальных историях, увеселение тянулось почти до трёх часов. <...> В воскресенье по обыкновению у Панаева societe peu nombreuse, mais bien choisis[18], Тургенев, Григорович, Фет, Анненков, Лонгинов и т. д. К вечеру беседа о чернокнижии была охлаждена приходом Милютина (В.) и Арапетова. <...> Компания опять собралась превосходная: Тургенев, Анненков, Григорович (вновь успевший купить одну картину), Фет, Лизавета Яковлевна, Краснокутский, а после обеда Гаевский и Лонгинов. После обеда произошло чернокнижие и х..словие (нецензурно. — М. М.), т. е. чтение сладенького письма В. П. Боткина, поэмы “Хотинской” и статьи о Литературных гномах. Потом устраивали живые картины: в одной участвовали Григорович (в виде китайца) и Авд[отья] Яковлевна (Панаева. — М. М.) — Одалиской, а в другой Гаевский под покрывалом, в образе девушки, молящейся Богу. Всё это было мило...»242

Когда в компании заходила речь о вопросах серьёзных — о политике и философии, — полного согласия между Фетом и другими её членами не было. Оторванный на годы от интеллектуальной моды и литературной жизни поэт сохранил в неприкосновенности взгляды, вкусы и отчасти манеры студента сороковых годов, теперь выглядевшие архаичными. «Но что за нелепый детина сам Фет! Что за допотопные понятия из старых журналов, что за восторги по поводу Санда, Гюго и Бенедиктова, что за охота говорить и говорить ерунду! В один из прошлых разов он объявил, что готов, командуя брандером, поджечь всю Англию и с радостью погибнуть! “Из чего ты орёшь!” — хотел я сказать ему на это», — записывал в дневнике Дружинин. Для «весёлого общества» Фет был слишком «серьёзен» (тот же Дружинин замечал, что выражается он «довольно высоким слогом»), по-провинциальному недостаточно ироничен для столичной компании («Этот драгун нестерпим со своими высшими взглядами!»). Никуда не делось его недоверие или равнодушие к гегельянскому прогрессу (твёрдую веру в который сохраняли литераторы «Современника»); оно с самого начала должно было провоцировать разногласия, заставляло Фета высказывать какие-то «реакционные» заявления вроде чрезмерно патриотической декларации, отмеченной Дружининым, казавшиеся его друзьям-либералам возмутительными. Видимо, присущее Фету личное обаяние, которое когда-то испытал на себе Аполлон Григорьев, заставляло компанию «Современника» видеть в его взглядах не проявление подлости и низости натуры, но следствие «дремучести», недалёкости, а возможно, даже глупости или разновидность эпатажа. Представление о Фете как о честном (то есть с благородными убеждениями) «энтузиасте» с «телячьими мозгами» и сумбуром в голове твёрдо установилось в кругу его новых знакомых и позволяло им относиться к нему снисходительно и с симпатией. «Фет был весьма мил»243, — уже в конце января замечает Дружинин.

После выхода сборника 1850 года Фет писал мало: за почти три года — всего около дюжины стихотворений. Кроме упоминавшегося «Какие-то носятся звуки...», напечатанного в четырнадцатом номере «Москвитянина» за 1853 год под названием «Мелодия», среди них были такие шедевры, как написанное в 1850 году знаменитое «Шёпот сердца, уст дыханье...» (более известна современному читателю позднее изменённая строка «Шёпот, робкое дыханье...»), понравившееся Тургеневу «Растут, растут причудливые тени...», поразившее Дружинина своей «отчаянной запутанностью и темнотой» стихотворение «В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты...» («Современник», 1852, № 3) и «Весенние мысли» («Снова птицы летят издалёка...») («Москвитянин», 1852, №6), где соположены сразу две картины, освещённые высоким и низким солнцем. Однако сначала знакомство с Тургеневым, а затем тёплый приём в «весёлом обществе» способствовали творческому подъёму, и стихи Фета стали появляться в «Современнике» в большом количестве: в первом номере 1854 года были напечатаны три стихотворения («Люди спят; мой друг, пойдём в тенистый сад...», «На Днепре в половодье» («Светало. Ветер гнул упругое стекло...») и «Растут, растут причудливые тени...»); во втором, февральском — сразу десять («Не спрашивай, над чем задумываюсь я...», «Первая борозда», «Ты расточительна на милые слова...», «Лес», «Какое счастие: и ночь и мы одни...», «Степь вечером», «Пчёлы», «Что за ночь! Прозрачный воздух скован...», «Старый парк» и «Весенние мысли»), И дальше в течение года почти в каждом номере печаталось одно-два стихотворения Фета, включая его переводы из Горация.

Перед публикацией стихи проходили своеобразную апробацию — Фет читал их «весёлому обществу», по воспоминаниям писателя и журналиста, а позднее главы российской цензуры Е. М. Феоктистова, «декламируя восторженно, с увлечением». В этом случае придирчивый Дружинин по большей части выражал в дневнике искреннее удовольствие: «Читали очень милую вещь Фета “Днепр в половодье” и другую, “Гораций и Лидия”»; «Фет прочёл свою вещь “Пчёлы”, какую-то грёзу в майский день при виде пчёл, вползающих в цветы. Никогда сладострастное влияние весны не было передано лучше, — стихотворение всех нас обворожило»; «Фет прочёл