Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

разным систематическим взглядам на жизнь и т. п. — но всё-таки он мне весьма понравился»236.

Те же мысли Тургенев развивает в письме Павлу Васильевичу Анненкову от 30 мая 1853 года: «Я вчера познакомился с Фетом, который здесь проездом. Натура поэтическая, но немец, систематик и не очень умён — оттого и благоговеет перед 2-й частью Гётева “Фауста”. Его удивляет, что вот, мол, тут всё человечество выведено — это почище, чем заниматься одним человеком. Я его уверял, что никто не думает о гастрономии вообще, когда хочет есть, а кладёт себе кусок в рот. Читал он мне комедийку в стихах — плохую — это не в его роде, читал также переводы из Горация — отличные. Он ещё не совсем выдохся»237.

Всё-таки общий смысл тургеневских отзывов был благоприятен для Фета: литературный авторитет признал его не только талантливым поэтом, но и симпатичным человеком и выразил готовность помогать в совершенствовании его творчества и способствовать его литературной карьере. Какое в точности впечатление произвёл на него «живой» Тургенев, поэт не уточняет. Он воспринимал Тургенева как «старшего» литератора, чьи положительные оценки были для него очень лестны, а критика — в высшей степени авторитетна. Должно было подействовать на Фета и знаменитое обаяние Тургенева — менее привлекательные стороны его натуры вряд ли успели проявиться всего за две встречи. Словом, писатель и поэт расстались почти друзьями.

Если не окрылённый, то обнадеженный в ускорении как военной, так и литературной карьеры, Фет отправился в новый полк, находившийся в это время в месте гвардейских манёвров — лагере под Красным Селом. По прибытии он был прикомандирован к шестому эскадрону, которым по воле случая командовал деверь его сестры Каролины Василий Павлович Матвеев, сразу уступивший ему свою палатку. Гвардейский уланский полк жил на более широкую ногу, чем линейный кирасирский: казармы были просторнее, для офицеров был открыт ресторан, где можно было за не очень большие деньги иметь неплохой стол и не тратиться при этом на содержание слуг. Однако и эта дешевизна вначале оказалась поручику не по карману — отчим не сразу приступил к исполнению своего обещания. Сам Фет пишет, что первое время довольствовался тремя булками и тремя крынками молока в день. Пришлось даже отказаться от назначения императорским ординарцем из-за материальной невозможности соответствовать высокой должности.

С самого начала Фет оказался на манёврах, где требовалось показать свои навыки; с грехом пополам удалось добиться от начальства похвалы своей выездке. Тяжело сказалась на самочувствии перемена климата с мягкого малороссийского на сырой северный. Назначенный в караул Фет, проведя несколько часов в одном мундире под холодным проливным дождём, жестоко простудился. Уже давно дававшее о себе знать хроническое раздражение дыхательных путей привело к серьёзным последствиям: «Горло у меня до того распухло, что я едва мог отпроситься у генерала в петербургский военный госпиталь, откуда, по совету врача, отправился в Лопухинку в тамошнюю военную водолечебницу»238. В этом своеобразном санатории, расположенном в живописном месте на берегу озера, поэт провёл целый месяц практически в полном одиночестве (сезон закончился), гуляя по окрестностям, любуясь необыкновенно чистой и прозрачной водой прудов. Обстановка способствовала творческому подъёму и переводческому трудолюбию. За этот спокойный месяц в Лопухинке Фет закончил перевод Горация — за месяц перевёл третью и четвёртую книгу од.

Завершив лечение, Фет вернулся в полк на Волхов. В качестве прикомандированного он должен был снова проходить обучение в манеже. В начале декабря 1853 года было объявлено царское распоряжение: всем прикомандированным, чей срок обучения истекал 4 января, явиться в Петербург для подготовки к смотру, после которого все выдержавшие испытания утверждались в офицерских должностях в своих полках. Фет не принадлежал к их числу, но поскольку следующего смотра пришлось бы дожидаться ещё полгода, командир полка Курсель выхлопотал для него у корпусного командира Штрандмана разрешение также явиться для подготовки к смотру.

Милостивое позволение повергло Фета в смятение: при его безденежье связанные с перемещением в Петербург расходы — минимум 200 рублей — были для него непосильны. Новые друзья-уланы братья Щербатские при всём желании не могли помочь. Выручил сам Курсель, выдавший «из собственной шкатулки» требующуюся сумму, и в начале декабря 1853 года Фет отправился в Петербург. Проблему с лошадью (собственную переправить в Петербург было совершенно невозможно — требующихся на это 25 рублей взять было неоткуда) удалось уладить с помощью любезного офицера-кавалергарда, давшего свою «напрокат», и Фет мог приступить к учениям. Они были для него совсем не трудны и занимали всего три дня в неделю; остальное время можно было тратить по собственному усмотрению.

Фет решил использовать его для знакомства с петербургскими литераторами: «Свободного времени у меня оставалось много, и, по склонности к литературе, мне захотелось познакомиться с Некрасовым и Панаевым, тогдашними издателями “Современника”»239. Действовал он так, скорее всего, по совету Тургенева, бывшего в это время самым ярким и авторитетным участником этого журнала (сам он ещё находился в Спасском). Имя Фета редакторы хорошо знали. Панаев гостю «обрадовался». Некрасов был приветлив: «Мы обедаем в пять часов; приходите пожалуйста запросто»240.

Едва ли не на первом же редакционном обеде, которым отмечался выход каждого номера журнала, Фет познакомился с множеством литераторов и людей близких к литературе и был принят с большой симпатией: «Тут я, после долгих лет, встретил В. П. Боткина, по-прежнему обоюдоострого, т. е. одинаково умевшего быть нестерпимо резким и елейно сладким. Познакомился с А. В. Дружининым, который стал меня расспрашивать о моих теперешних однополчанах Щ[ербатски]х, с которыми он вместе воспитывался в Пажеском корпусе. С первого знакомства сошёлся с весёлым М. Н. Лонгиновым, сохранившим ко мне приязнь до своей смерти; с П. В. Анненковым, И. А. Гончаровым и повсегдатаем всех литературных обедов — М. А. Языковым, входившим в комнату шатаясь на своих кривых ножках и с неизменною улыбкою на лице»241. Эта пёстрая компания была кругом «Современника» и одновременно цветом русской литературы.

Сам журнал переживал не лучшие для либерального издания времена. Продолжалось николаевское «мрачное семилетие» общественного застоя и цензурного гнёта, когда в прессе было практически невозможно всерьёз касаться каких-либо значительных общественных проблем, и «Современник» вёл жизнь «тихую», избегая серьёзных тем, печатая преимущественно кавказские и светские повести, рассказы о путешествиях в дальние страны, учёные исторические статьи и библиографические обозрения английской литературы, а также фельетоны о дачной жизни в Парголове и Петергофе.

Соответственно и литературный быт, отношения ближайших сотрудников «Современника»