Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

русалка), но в переживании бесконечной удалённости от греческого мира с его совершенством и красотой. Подлинный герой антологической поэзии, конечно, не «актёр», легко поселяющийся среди картонных акрополей и платанов, а современный человек, ощущающий гибель античного мира как невосполнимую утрату. Именно поэтому Фет наиболее близок к Щербине в самом слабом стихотворении раздела — по какому-то недосмотру перекочевавшей из «Лирического Пантеона» «Застольной песне», чей лирический герой и его чувства не имеют никакого отношения к Греции: это байронический тип, разочарованный в жизни и ищущий забвения в вине:Красавица с коварною душою! Ты, божеством забытый, пышный храм, И вы, друзья с притворною слезою, И вы, враги с презренной клеветою, — Забвенье вам!

«Греческие» приметы вроде Граций, Вакха, Ипокрены звучат даже не как аллегории, а как перифразы, прямо заимствованные из лирики двадцатых годов — Пушкина, Батюшкова, Языкова, Дениса Давыдова. Намного лучше получается тогда, когда Фет стремится проникнуть в сознание древнего грека более осторожно и «поверхностно», не пытаясь ни как-то индивидуализировать характер персонажа, ни приписать ему чувства и мысли человека XIX столетия, а воспроизводит стереотипы, связанные с отношением к миру, свойственным Античности: гедонизм, культ праздности и наслаждения. Таковы стихотворения «Многим богам в тишине я фимиам воскуряю...», «Питомец радости, покорный наслажденью...», «Когда петух...», «Подражание XVI идиллии Биона».

Ещё ближе к подлинной антологии и одновременно к собственному поэтическому миру Фета стихотворения, рисующие картину или сценку из жизни Древней Греции, в которых обозначен (обычно через обращение, короткое восклицание), но не конкретизирован её зритель, эмоционально вовлечённый в происходящее или изображаемое. Он может быть и античным греком, и современным человеком, настолько погруженным в воображаемое созерцание древнего мира, что он оживает в его воображении. Так строятся стихотворения «Водопад» («Смотри, как быстро / Несётся ветка...»), «Кусок мрамора» («Тщетно блуждает мой взор, измеряя твой начатый мрамор...»), «С корзиной, полною цветов, на голове...» («Но и под тению увидишь ты как раз / Приметы южного созданья без ошибки...»), «К юноше» («Друзья, как он хорош за чашею вина...»), «Уснуло озеро; безмолвен чёрный лес...» («Каждый звук и шорох слышу я...»). Этот двоящийся образ автора-созерцателя заставляет раздваиваться и изображение — это одновременно и античный мир, и мечта о нём. Прямая противоположность — полное устранение лирического героя, чистая «картина», в которой автор стремится воспроизвести присущее грекам чувство абсолютной гармонии. Так, в «Вакханке» изображена находящаяся в экстазе жрица бога Диониса, а в стихотворении «Влажное ложе покинувши, Феб златокудрый направил...» — трагическая смерть юноши, предположительно мифологического героя Фаэтона. Оба стихотворения строятся на соединении движения и покоя: экстаз вакханки выражен через её неподвижность, мёртвый юноша увиден в движении Феба. Обе картины могут быть восприняты одновременно и как реальные, и как описания скульптуры.

Высшие достижения в этом жанре у Фета связаны с теми стихотворениями, где об античном прошлом прямо говорится как о невозвратимом мире, единственное место которого — в оставшихся от него «обломках» и воображении художника. В стихотворении «Греция», также перекочевавшем из «Лирического Пантеона», с которого будет начинаться раздел антологических стихов во всех последующих изданиях, лирический герой — современный человек, испытывающий грусть, созерцая «оставленный» храм в окружении пейзажа, частью и продолжением которого он являлся:

Там под оливами, близь шумного каскада, Где сочная трава унизана росой, Где радостно кричит весёлая цикада, И роза южная гордится красотой; Где храм оставленный подъял свой купол белый, И по колоннам вверх кудрявый плющ бежит...

«Мир богов» клеймится «рукой невежества», а воскресающие в воображении лирического героя богини ощущают себя его обломками:

...В полночь, как соловей восточный Свистал, а я бродил незримый за стеной, Я видел: Грации сбирались в час урочный В былой приют заросшею тропой. Но в плясках ветреных богини не блистали Молочной пеной форм, при золотой луне; Нет — ставши в тесный круг красавицы шептали... «Эллада» — слышалось мне часто в тишине.

Так построено и стихотворение «Диана», признававшееся абсолютным шедевром даже теми литераторами, которым поэзия Фета не была близка. Оно строится на сопоставлении живой женщины и её «изваяния». Сначала читатель не понимает, что речь идёт о статуе, поскольку говорится только об «округлых чертах» «девственной богини». Только в восьмой строке (строго посередине стихотворения) выясняется, что дева «каменная». Но именно тогда Диана оживает, и лирическому герою кажется, что сейчас богиня «пойдёт с колчаном и стрелами» и вместе с ней оживёт ушедший мир: «сонный Рим», «вечный славы град», «группы колоннад». Красота, явленная в неподвижной «мёртвой» статуе, даёт возможность воскресить тот мир, который её породил. Красота — его бессмертное наследство. Этот поразительный диалог современного человека с древним погибшим миром заставлял читателей видеть в «Диане», по словам В. П. Боткина, «то чувство, какое ощущал древний грек, смотря на изваяния олимпийских богов своих»; слышать, по выражению Ф. М. Достоевского, «страстный зов, моление перед совершенством прошедшей красоты и скрытую внутреннюю тоску по такому же совершенству, которого ищет душа»225.

Если антологическая лирика долгое время единогласно признавалась чуть ли не самой сильной стороной фетовской поэзии, то с разделом «Баллады», появившимся ещё в «Лирическом Пантеоне» и тоже ставшим постоянным в фетовских сборниках, ситуация была противоположная. Жанр этот Фета притягивал, но так и не дался ему. Поэзия страха, ожидания таинственного вмешательства в человеческую жизнь враждебных потусторонних сил, идея таинственного и неотвратимого возмездия, волновавшая Жуковского; связь жанра с фольклором, привлекавшая Пушкина; чувство вселенского одиночества, царящей в мире несправедливости, в аллегорической форме высказываемое Лермонтовым, — всё это у Фета выражено слабо и неубедительно. Его баллады не стали