Захватывающий XVIII век. Революционеры, авантюристы, развратники и пуритане. Эпоха, навсегда изменившая мир - Фрэнсис Вейнс

и даже прусский король Фридрих II находил немецкий язык «варварским», предпочитая ему французский. По-немецки он обращался только к своим лошадям. И лишь Людовик XVI иногда переходил на английский язык на заседаниях министров, когда не хотел, чтобы заседавшие в Совете родные братья его поняли.

Но государство, доставшееся ему в наследство от Людовика XV, было государством контрастов. Франция не была тогда ни единой страной, ни единым народом. Практически в каждой деревне говорили на своем диалекте, а в каждом регионе бытовали собственные обычаи и привилегии. В то время как на севере Франции действовало общее прецедентное право, основанное на древних обычаях или негласных соглашениях, на юге действовало письменное римское право. В стране не было единой системы мер и весов, зато через край было постов оплаты проезда и таможенных пошлин, в результате чего проезжавших через Францию путешественников поджидала путаница правил и норм. Подобная ситуация, впрочем, сложилась не только во Франции: все без исключения европейские монархи проводили протекционистскую политику, направленную на ограничение международной конкуренции, что сильно тормозило развитие торговли и свободное перемещение товаров. Так, капитанам барж, перевозивших грузы по Рейну, на пути между Базелем и Роттердамом, приходилось платить пошлины 38 раз.

Классовое неравенство пронизывало все французское общество. Оно усиливалось всевозможными привилегиями, которые устанавливали первое и второе сословия – духовенство и дворянство. Эти два сословия придерживались принципа, который маркиз де ла Шетарди изложил в конце XVII века в своем трактате «Наставления молодому повелителю, или Мысли о порядочном человеке» (Instructions pour un jeune seigneur ou l’idée d’un galant homme): «Несмотря на то что человек должен быть воспитанным, он не должен относиться ко всем одинаково. Нет ничего более правильного, чем субординация». Юрист Шарль Луазо, сочинивший за сто лет до этого «Трактат о порядке и простых достоинствах» (Traité des ordres et simples dignités), тоже приводил обоснование классового разделения общества: «Невозможно всем быть равными; из этого неизбежно следует, что одни должны приказывать, а другие – подчиняться… Чины или иерархия духовенства достаточно хорошо известны. В состав духовенства входят священники, епископы, кардиналы и члены различных монашеских орденов. Дворянское сословие подразделяется на низших дворян, высших дворян и принцев. Третье сословие самое большое и включает различные классы: образованные простолюдины, банкиры, торговцы, крестьяне и рабочие».

Духовенство, численность которого доходила до 130 тысяч священников и монахов, составляло менее половины процента всего населения страны, будучи при этом «государством в государстве». Церковь владела огромными земельными угодьями, но практически не платила с них налогов. К примеру, в 1787 году церковь получила около 175 миллионов франков дохода, при этом dons gratuits[207] в государственную казну равнялись лишь трем с половиной миллионам франков. Основой духовенства были так называемые bas clergé, сельские священники, которые едва сводили концы с концами на portion congrue[208] или годовом жалованье. Отдельно от этой категории существовало haut clergé[209], которое в основном было знатного происхождения. Один из историков назвал эту категорию «внутренней дворянской колонией», а саму церковь – краеугольным камнем политического истеблишмента и аристократии.

Представители высшего духовенства практически не исполняли своих обязанностей, зато роскошно жили на полагавшиеся им по статусу доходы. Например, годовые выплаты архиепископа Страсбурга составляли 400 тысяч ливров, к которым прибавлялось еще 800 тысяч с его владений в Эльзасе, в то время как архиепископ Парижа довольствовался годовым доходом в 200 тысяч ливров. В 1764 году, после того как выяснилось, что не менее 40 епископов покинули свои епархии и переехали в Париж ради гламура и удовольствий, разразился огромный публичный скандал.

В число потомственного дворянства, насчитывавшего около 350 тысяч человек, входили проживавшие в Версальском дворце и поблизости придворные, а также помещики и постоянно живущая за городом знать. Этот класс назывался noblesse d’épée[210], потому что право носить шпагу имели только дворяне. Многовековой статус потомственного дворянства постепенно сводился к сугубо символической функции, грозя утратить свое социальное значение. Но пока что привилегии и строгая иерархическая структура девяти тысяч потомственных дворянских родов сохраняли позиции. Титулы герцога и герцогини были высшими. За ними следовали титулы маркиза и маркизы, графа и графини и бургграфа и бургграфини. На низшем уровне находились титулы барона и баронессы.

Утратив зависимость от потомственного дворянства, король начал привлекать к участию в войнах иностранных наемников. В 1750 году Людовик XV учредил военное noblesse militaire[211], пожаловав дворянский титул примерно 4000 старших офицеров. Условием получения этого титула был стаж военной службы не менее 30 лет для офицеров неблагородного происхождения или военная служба в трех поколениях для офицеров дворянского происхождения. Военное дворянство точно так же, как придворные и помещики, было освобождено от уплаты налогов.

Подобная политика частично распространилась и на высшие классы третьего сословия. Приобретая высокие государственные посты, представители этих классов официально получали дворянский статус noblesse de robe[212], где слово robe означало университетскую мантию. Непосредственно перед началом Французской революции летом 1789 года во Франции было более 50 тысяч государственных чиновников с совокупным капиталом 700 миллионов ливров, а число семей, принадлежавших к потомственному дворянству и дворянству мантии, составляло около 17 тысяч.

Придворные, в отличие от помещиков, большую часть года проводили в городе и лишь около четырех месяцев – за городом. Дворяне не работали и жили на доходы от своих владений. Но лишь немногие аристократические семьи содержали свои владения в порядке. Артур Юнг, например, писал, что большая часть земель принца де Субиза не возделывалась:

Так и получается, что когда вы встречаете grand seigneur[213], несмотря на то что его состояние может составлять миллионы, почти наверняка его земли будут в полном запустении. Земли герцога Буйонского и этого принца огромны, но единственными признаками их величия многие годы остаются запустение, папоротники и вереск.

Для дворян занятие любой коммерцией считалось dérogeance – своего рода преступлением и грозило лишением прав и привилегий. Дозволялись лишь стеклоделие, металлургия, судоходство и оптовая торговля, и иногда, в порядке исключения, временное ведение коммерческой деятельности мог разрешить кому-то лично король. По мнению современников, «аристократическая праздность» обеспечивала «сияние благородного величия и престижа дворянина», но она же демонстрировала и бесполезность дворянства для нового общества, возникшего в конце XVIII века. Вольтер точно подметил, что «труд избавляет нас от трех главных бед: скуки, греха и нужды».

В XVIII веке дворяне уступили первенство купцам и промышленникам, которые вывели на первый план денежную экономику. В этой системе центральное место занимало производство товаров,