Победитель - Андрей Волос

А из зала несся шум и музыка! Уже младшие командиры частью сдвинули к стенам, частью вынесли за двери ряды деревянных кресел, уже горланили веселые голоса, гукал и рассыпался колокольцами чей-то смех, уже крутилась граммофонная пластинка и летели чудные звуки фокстрота «Люба»!

— Любовь наве-е-еки!.. — негромко подвывала Антонина, прыгая на одной ноге, чтобы скинуть ботинок. — Да чтоб тебя! Любовь с тобо-о-о-ою!..

Катерина выглядела Трофима и замахала рукой:

— Троша! Троша!

Увидев ее, Трофим было мимолетно улыбнулся, но тут же помрачнел и насупился. Он не любил, когда она красила губы и глаза; да и вообще — когда она, его Катерина, появлялась на людях; свел брови, неожиданно крепко взял за руку.

— Трофимушка, любимый! — зашептала Катерина на ухо. — Ну что ты, что ты! Ну ведь праздник сегодня!.. Ну перестань!.. Талончики у тебя?

Возле стены выстроились в линию столы, накрытые разнокалиберными скатертями, где за талончик можно было получить на выбор бокал игристого вина или стаканчик водки, а также бутерброд с сыром (говорили, что сыр Примаков велел в самой Москве заказать, тут-то приличного сроду не водилось) и пирожное.

— Нет, нет, мне вина не надо! — отмахнулась она. — Ты сам пей, а мне свое пирожное отдай, ладно?

И она была совершенно счастлива — счастлива тем, что сегодня праздник и весело, и что музыка не прекращается, и что все танцуют, и что сама она красивая, и что мужчины бросают на нее быстрые взгляды, и что она с Трофимом, и что он такой высокий и сильный, и что она так сильно любит его, и что все, все, все хорошо и даже прекрасно!..

Когда сменили пластинку и зазвучал новый тур, она увидела Антонину. У ее партнера фокстрот знатно получался, ничего не скажешь, — вел ловко, мелким скользящим шагом, искусно чередуя быструю семенящую поступь и плавные размашистые шаги. Катерина видела его спину. Антонине, похоже, нравилось — то-то она все время смеялась. Катерина повернулась было к Трофиму, но в эту секунду кто-то из командиров, галантно перед ней извинившись и вдобавок неожиданно подмигнув, заговорщицки отозвал его в сторону. Она догадалась — мужчины затеяли где-то добавочную выпивку. Музыка на время смолкла, и вдруг из шума, гама, движения, смеха и каких-то восклицаний снова выплыло улыбающееся Антонинино лицо со словами:

— Ой, Виталий Маркович, спасибо!.. Да вы разве не знакомы? Это Катерина Князева!

Давешний Антонинин партнер резко наклонил голову и даже, кажется, щелкнул каблуками. Он был в полевой кавалерийской форме, сидевшей на нем плотно, без люфта.

— Здравствуйте, — сказала она, улыбаясь.

Не весьма великого роста, коренастый, круглолицый, с по-детски пухловатой верхней губой и аккуратными, но чуточку оттопыренными ушами, с каким-то особенным рисунком неспокойных ноздрей, этот подтянутый человек лет тридцати смотрел на нее теплым и внимательным взглядом серо-зеленых глаз, в которых жило неуловимое выражение взрослости, что ли… серьезности?.. значительности?.. Во всяком случае, его взгляд вызвал в ней смутную тревогу, мгновенное смятение. Его лицо вообще показалось ей таким неожиданным, как если бы его обладатель был представителем какой-то совсем иной, неслыханной человеческой породы, для которой непривычно ясная печать одухотворенности является не исключением, а нормой.

Сейчас глаза лучились приветливостью, но взгляд их ясно давал понять, что приветливость, радость, расположение не могут явиться заменой или хотя бы даже уступкой некоторым иным качествам этого взгляда и этого человека.

— Примаков! Знакомьтесь!

Катерина внутренне ахнула и тут только приметила три ордена Красного Знамени на его груди.

— Ах, Князева? — мягко повторил комкор, протягивая руку. Растерянно помедлив, она тоже протянула занемевшие, ставшие бесчувственными пальцы. — Жена Трофима Князева? Вот уж рад познакомиться! Очень рад! Мы ведь прежде не виделись?

— Нет…

— Ну, значит, редко к нам заходите, — рассмеялся комкор. — А то заглядывайте, Екатерина… м-м-м…

— Михайловна! — поспешила она.

— Екатерина Михайловна, — звучно, полностью проговаривая слоги и будто смакуя звучание ее имени, повторил он. — Заходите, правда. Тут у нас библиотека… да и вообще… — смеясь, Примаков неопределенно покрутил пальцами и закончил: — …люди хорошие!..

Они говорили две или три минуты. Этот мимолетный, ничего не значащий разговор о пустяках, о мелочах (в сущности, просто обмен улыбками и междометиями, а вовсе не словами) прервал какой-то командир. Примаков извинительно развел руками и послушно двинулся за ним — и, сделав три шага, оглянулся, чтобы еще раз кивнуть и улыбнуться. Через несколько секунд из круговерти праздника вынырнул Трофим. Должно быть, Катерина еще не успела отрезветь — он что-то заметил в ее глазах, насторожился, мгновенно ощетинился, скулы загорелись кирпичным румянцем…

— Я? — легковесно переспросила Катерина. — Господи, Трошенька, да на кого же мне смотреть? На тебя и смотрю!..

И прижалась к нему, смеясь…

…Трамвай как-то особо резко дернулся, и ее взгляд снова поймал рваные пятна тени и залитую солнцем дорогу.

— Верблюд, верблюд! — восхитился Гриша, спешно тыча в стекло гнущимся пальчиком, чтобы показать высоченного одногорбого верблюда, высокомерно взиравшего на мир от зеленых ворот артели «Серп и молот», и тут же закричал во весь голос:

Верблюд, верблюд Яшка,

Красная рубашка!

— Да, да, верблюд, — легко вздохнула Катерина, проводя рукой по его шелковой макушке.

Они говорили минуты три, не больше — под общий гвалт, под сотней взглядов, которые притягивал к себе комкор… а вот поди ж ты! Она запомнила именно эти минуты и любила вспоминать их и, как монах мусолит свои отшлифованные пальцами четки, снова и снова перебирала десяток-другой незначащих слов, чтобы снова и снова обнаруживать нотки восхищения, что прозвучали тогда в его голосе…

Она пугалась, когда пробовала всерьез подумать об этом. Не зная, что такое измена, она и не могла себе ее представить. Она любила Трофима — любила всего: и его угрюмость, которую так легко было развеять, когда они оставались вдвоем; и его силу и заботу; и то, что он ее тоже любит и не мыслит себе жизни без нее; любила за то, что он был отцом, и за то, что он был мужем.

И вместе с тем чувствовала, что в ней тайно живет личинка какой-то другой любви — да, завелась вдруг и живет теперь! а потом возьмет однажды — и так же вдруг превратится в бабочку! что, если так?!

От этих мыслей ее прошибал пот, слабели ноги, и она повторяла про себя: «Только не это! Только не это, Трошенька!..»

И хотелось схватиться за Трофима, обнять, влиться в него всем телом, чтобы он не отпускал, не позволял!.. Троша! Любимый!..

Движение окончательно убаюкало ее, и последние несколько десятков секунд улыбающееся лицо Трофима летело поверх домов и деревьев, людей и верблюдов.

— Пойдем-ка, сыночка, — вздохнула она, выплывая. — Нам выходить…

Бывшая усадьба царского генерала Головачева — большой сад, в глубине которого стоял двухэтажный особняк с флигелями, — отделялась от дороги серьезной кирпичной оградой и железными воротами.

— Здравствуйте, — сказала Катерина часовому. — Я в библиотеку. Князева…

Вместо того чтобы, как обычно, глянуть в журнал и тут же пропустить, часовой почему-то осмотрел ее до головы с ног, затем покрутил ручку полевого телефона (Катерина видела это сквозь окошко кирпичной будки возле ворот, куда он перед тем удалился), что-то отрывисто сказал, выслушал ответ, кивнул и, чуть опустив руку с трубкой и подперев ею голову, погрузился в ожидание; через минуту в трубке, должно быть, снова зазвучал чей-то голос; «Есть!» — сказал часовой, теперь только пролистал журнал, вписал несколько слов, после чего вернулся к калитке и поднял железный запор.

— Что за строгости? — спросила она. — Прежде всегда быстро пускали…

— Особый режим, — буркнул часовой, а потом сказал «Проходите, дамочка!» с такой ухмылкой, что Катерине стало обидно.

Она смерила презрительным взглядом нахала, наверняка не знавшего, кому эта красавица приходится женой, и, твердо ведя за собой Гришу, размашисто прошла в калитку. Красноармеец завороженно смотрел ей в след. Но тут к въезду подкатил требовательно засигналивший автомобиль, страж встрепенулся и кинулся открывать ворота…

Пока шли по аллейке к левому флигелю, где в одной из комнат первого этажа размещалась библиотека, Катерина не могла не отметить необычного оживления, царившего вокруг. Подскакал к самому крыльцу какой-то белобрысый командир, и выражение его круглого веснушчатого лица однозначно показывало, как ему все это нравится — и конь, и спешка, и ответственность; слетел с лошади, бросив поводья караульному, стремглав взбежал по ступеням… Навстречу торопливо шагал другой — серьезный, сосредоточенный и даже хмурый; полевая сумка била его по бедру, а в руках теснились какие-то бумажные рулоны… За правым флигелем, на поляне, стоял брезентовый шатер с поднятыми полами. В его тени несколько человек сидели на раскладных стульях вокруг стола, а один стоял, показывая что-то на этом столе карандашом. Нещадно треща барахлящим мотором, подкатила машина, и вид командира, спрыгнувшего из автомобиля, явно показывал, что он чрезвычайно спешит.