Последний в семье - Иосиф Опатошу

— Пьян? Конечно, пьян! Отнес Марьяниного единственного гуся Абрамке в шинок. На, говорю, дай полшкалика водки, а он дал целый! Хороший жид Абрамка! Сегодня ночью ей придет конец, пане! Не будь я католиком! Не будь Громницы святым праздником Матери Божьей!

— Кому конец?

— Марьяне! Опять убежала! Это все его проделки, этого сукина брата, мельника! Он у меня сегодня будет в земле лежать, не будь мое имя Вацек! Только завоет за окном, как в ней, суке, тут же начинает играть собачья кровь, и она бежит к нему на ветряк! Теперь уж мне побегает! Пан думает, я не знаю? Все знаю! Сегодня в Громницы все проклятые духи собираются к ветряку, оборачиваются волками. Мельник может хоть царскую дочь к себе заманить, к ветряку не подойти, проклятые волки заполонили дороги!

— А ты, Вацек, не боишься? — спросила Брайна.

— Ха! Не боюсь! Но что мне, несчастному человеку, делать, бабка? Колдунья, старая Мигачка, велела взять вот этого ягненка, и, как увижу волков, говорит, брось его, говорит, и проклятые духи исчезнут! Но стоит, бабка, мне дойти до ветряка, — лесничий стукнул себя в грудь, — и им конец! Я их пристрелю, как собак, этого мельника с бабой! Хороша ночка!

— Вацек! — крикнула ему вслед Брайна. — Бог тебе в помощь, не забывайся и не губи бабу!

Внезапно задуло во всех углах — лесничий впустил в дом ветер.

— Брайна, — спросила Сорка, — волки разорвут ягненка? А что нужно Вацеку от Марьяны?

— А я знаю? Да пьяный он! — ответила Брайна.

Сорка подвинулась к печи, чтобы согреться, закрыла глаза и увидела, как Вацек один шагает по полю. Ветер гонится за ним следом, свистит, бросает ему в лицо хлопья мокрого снега, давит на плечи с такой силой, что Вацек пригибается до самой земли. Вокруг воют волки, тощие волки, зажигают в темной ночи холодные зеленые огоньки, клацают белыми острыми зубами. На ветряке сидит Миколай, седой-седой лунь, и играет на флейте. Марьяна с трудом поднимает подол своего платья и пускается в пляс со снегом, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее.

— О чем ты задумалась, Сорка? — спросил отец.

Сорка вздохнула.

— По мне, так пусть оба себе головы пооткручивают, эти пьяницы, — вмешалась Брайна. — Читай лучше дальше, Сорка.

Сорка читала медленно, ее бледные щеки подернулись легким румянцем, глаза загорелись.

Брайна прислушалась и подумала: «Вот это сила нечеловеческая! Как они верно все это описывают, а?!»

Сорка читала, как ребе порет Йоселе, как розги полосуют его худую спину. Она почувствовала, что сердце ее сжимается, а глаза застилают крупные прозрачные слезы.

Брайна утерла нос фартуком:

— Да, да, несчастный ребенок, некому за него заступиться, бьют все, кто попало!

Сорка перестала читать, вытерла глаза:

— Папа, почему ребе такой плохой? Что ему нужно от Йоселе? Почему он не бьет детей богатых? Ой, я бы этому ребе глаза выцарапала! — Сорка стукнула кулаком по столу.

— Эх ты, глупый ребенок, это же выдумка! А ты принимаешь ее близко к сердцу! — улыбнулся Мордхе.

— И это все писатель выдумал из головы? — спросила Сорка.

— Ну да, на то он и писатель!

— Вот что бывает в голове! — вздохнула старуха.

Сорка продолжила читать.

Мордхе несколько раз пытался забрать у нее книгу:

— Ты мне устроишь Тишебов[10], глупенькая! Писатель придумывает историю, а она верит в нее! — Мордхе чувствовал, как слезы комом стоят в горле.

— Честное слово, как будто правда, да, да, — плакала старая служанка, утираясь фартуком.

— Папа, — спросила Сорка, — Бореха, сына тети Титл, тоже так пороли? Ты же говоришь, что тетя Гитл бедная.

— Иди уже к себе, иди, — пробормотал отец и закусил кончик бороды.

Снаружи свистел ветер, забираясь во все углы, словно черти, вырвавшись на свободу, швыряли комья снега в окна. Огонь разгорался сильнее, трещал, пламя выплескивалось из печи и влетало в комнату, трепеща, как язык огненной змеи.

Сорка читала дрожащим голосом:

— «…Йоселе сделал несколько шагов. Потом ноги подкосились, и из последних сил он с трудом доплелся до ограды. Здесь он уселся в надежде немного передохнуть, но тут же забыл, где находится. Огненные колеса закрутились у него перед глазами, ему показалось, что вокруг стемнело. И все же он видел перед собой каких-то людей, странных людей, высоких людей с тремя носами, с пятью носами… С несколькими головами… Йоселе пугается и дрожит, они хотят проглотить его, но вот, кажется, стоит его мама, она плачет, гладит его, читает у его постели, приближается к нему. Больше нет людей, и мама исчезла…»

И Сорка горько заплакала. Мордхе подскочил, прижал Сорку к груди, она успокоилась, и только слезы капали на его длинную бороду. Брайна удалилась на кухню с опухшими глазами. Сорка обняла отца за шею:

— Папа, почему писатель такой плохой?

— Что ты имеешь в виду, Сорка?

— Я говорю, папа, что писатель мог бы закончить книгу по-другому. Если бы я выдумывала историю, я бы сделала Йоселе богачом, честное слово, я бы вылечила его отца и не позволила бы умереть его красивой маме. Не веришь? Потом Йоселе отомстил бы всем и за все. А больше всего этой толстой богатой Шейндл. Какая мерзость!

Мордхе улыбнулся и расцеловал Соркины глаза.

— Папа, видишь, мертвая мама пришла к Йоселе во сне… А моя мама никогда ко мне не приходит! Почему? Она ненавидит меня? Моя мамочка ведь такая хорошая, правда? Она была красивой, папа? Как она выглядела?

— Совсем как ты, Сорка.

Сорка взглянула черными глазами на отца:

— Папа, почему Брайна говорит, что мама была светловолосой и я пошла совсем не в маму?

Мордхе покачал головой, словно видел сон наяву:

— Что? Брайна говорит, что твоя мама была светловолосой? Да, доченька, со светлыми волосами, со светлыми…

Глава 5

Мразовская

Сборка сидела за столом. Вокруг нее были разбросаны книги и тетради. Волосы растрепаны, пальцы измазаны чернилами. Она опустила голову на руки, машинально в десятый раз повторяя je suis aimé[11] и думая о своей прабабушке, разговаривавшей с Наполеоном по-французски. Сорка гордилась своей прабабушкой, любила носить с собой золотую табакерку с портретом Наполеона, которую та получила от него в подарок, и мечтала, что, когда вырастет, поедет в Париж. Ее тянуло в этот город, и она была уверена, что эта вещица откроет для нее все двери.

Сорка посмотрела на часы, зная, что Мразовская может приехать с минуты на минуту, а урок еще не готов. Сорка разозлилась на себя за то, что глупости лезут ей в голову, закрыла руками глаза и начала снова:

— Je suis aimé. Je suis aimé. Tu es aimé.

Она повторяла каждое слово несколько раз, тут же забывала, не понимая, что повторяют ее губы, выглядывала в окно — не едет ли Мразовская, а сама думала о Цешке Кроненберг, которую родители отправили в парижский пансион. Сорка сочувствовала Цешке, что ее родители не соблюдают традиции и ведут себя как гои, сердилась, что приходится жить в лесу, и в то же время ненавидела себя за зависть к Цешке. Старший брат Цешки, Зигмунд, был и вовсе безумцем: он хотел раздать все имущество крестьянам. Он уже сидел в тюрьме! Брайна говорит, что он не ладит с царем и доставляет много неприятностей своим родителям… Однажды вечером Сорка видела его у них дома. Отец остался с ним наедине. Они долго беседовали, раздражались, кричали. Отец давал ему какие-то указания, настаивал. Сорка не поняла, о чем шла речь. Она помнит только, как Зигмунд, высокий, светловолосый, стучал по столу и кричал. Отец не отвечал, сидел и жевал черную бороду. А когда Зигмунд завел разговор о Соркином повешенном дедушке, стало так тихо, что слезы покатились у нее из глаз, отец не выдержал, вскочил и прервал его:

— Довольно, довольно, пане Кроненберг!..

Отец отсчитал ему деньги. Кроненберг попрощался, долго пожимая руку отцу, и, выходя, заметил Сорку. Он поднял ее и поцеловал в лоб:

— Будь здорова, девочка!

Позже, когда Сорка услышала, что его арестовали и ведут на расстрел, она в смятении прибежала к отцу:

— Это правда, что произошло с Кроненбергом?..

Отец ответил не сразу, он прошелся взад-вперед по комнате, потом прижал Сорку к груди:

— Такой маленькой девочке, как ты, не нужно все знать… Вот станешь взрослой… А если тебя спросят о Кроненберге, скажи, что ничего не знаешь.

— Но это правда?

— Что, доченька?

— Что его расстреляют?

— Неправда, неправда.

С тех пор Сорка стала смотреть на отца с подозрением. Ей было тяжело чувствовать, что тот что-то от нее скрывает. Сорка начала чаще подглядывать в замочную скважину кабинета, где он сидел наедине с тяжелыми книжными полками и писал часами напролет. Что он может писать? Где-то в глубине души у Сорки пробудилась неясная потребность узнать, что пишет отец. Если Брайна говорит правду, не успокаивалась Сорка, что Кроненберг хуже гоя и не верит в Бога, а ее отец такой праведный, то какие у них могут быть общие дела?..