Берестяная грамота - Юрий Иванович Когинов

дружбе!»

Макс, когда Курт вышел во двор, тоже заявился на кухню.

— Их бин, — торопливо начал он по-немецки и тут же, мучительно подбирая русские слова, сказал: — Я ест слюсар, то ест слесарь. Я сам рабочий. И я ни раз не стреляйт фаших зольдат… Стреляйт воздух, поверх голова…

В это не просто было поверить. Но ведь Макса никто не вызывал на откровенность. Значит, если он решился об этом сказать, его что-то мучило.

Что? Очевидно, ему было стыдно за Курта, стыдно за то, что делала его Германия с русским народом.

Но сам он боялся этой Германии, фашистской Германии, которая насильно надела на него шинель, вручила винтовку и скомандовала: «Марш!..»

Наружная дверь бухнула, вошёл Курт, громко топая сапогами, и Макс поспешно вышел из кухни в большую комнату.

Несколько раз, когда Макс оставался один, он стеснительно клал на стол плитку шоколада или трубочку леденцов. И когда Елена Викторовна отказывалась принимать подачки, упрашивал:

— Для киндер, для дети… Для Колья…

Но при Курте он старался не оказывать Матрёниным никакого внимания.

После случая в доме Готмана Коля и Сергей со дня на день ждали грозы.

Шутка ли — Калачёв и Ревок из-под самого носа немцев выкрали заместителя начальника и старшего писаря брянской полиции. Да к тому же оказалось, что Готман вроде бы и не предатель, а заодно с партизанами!

Правда, Калачёв ни Серёге с Колькой, ни Зинке прямо об этом не сказал. Но Зинка ведь не дура! Она всё собственными глазами видела.

Да, гроза вот-вот могла разразиться, но её почему-то не было.

Дня через три после этого происшествия Колька проснулся и удивился: в доме стояла непривычная тишина. Ни Курт, ни Макс не гремели сапогами, не насвистывали, как обычно, даже голосов их не было слышно.

— Дрыхнут? — спросил Коля.

— Нет никого. Как вечером ушли, так и не возвращались. Может, что случилось? — пожала плечами мама.

Колька быстро оделся, выскочил на улицу.

Когда Колька влетел во двор комендатуры, он сразу догадался, что ночное отсутствие их постояльцев никак не связано с исчезновением брянских полицейских чинов.

Во дворе стояли повозки и грузовики, солдаты загружали их ящиками и тюками.

«Смываются! Вот почему суматоха. Им теперь не до партизан!» — радостно подумал Колька и бросился разыскивать друзей.

Серёга и Мишка топтались возле сарая и молча глядели на происходящее. Капустка — кругленький, как колобок, — подскочил к Кольке и шёпотом сообщил, что ночью человек пятьдесят фашистов уже уехали из города по Людиновской дороге. Он сам слышал, как солдаты говорили между собой, что их направляют к Сухиничам и Песочне.

— Вот это да! Там же линия фронта! Сухиничи и Песочня совсем рядом, ну километров, наверное, сто от Дедкова! Значит, наши там здорово нажимают! — Колька, забыв об осторожности, радостно бросился к Серёге.

Но тот крепко взял его за плечо:

— Цыц! Вы что раскудахтались? На вас же смотрят!

И тут же сделал Кольке подножку, повалил в сугроб. Пусть думают, что пацаны просто решили погреться.

Как раз когда они забарахтались в снегу, с крыльца послышался голос полицейского:

— Эй, особая команда, к господину Готману!

ЧАСЫ С БОЕМ

Иван Фридрихович прохаживался по кабинету, изредка останавливаясь у окна и бросая беглый взгляд во двор, где метались фашисты. Староста был в чёрном костюме, белой сорочке с чёрной «бабочкой». У стола по стойке «смирно» застыл полицейский в коротком полупальто, перехваченном солдатским ремнём с тусклой алюминиевой пряжкой, на которой было рельефно выписано «Гот мит унс» («бог с нами»). На рукаве — повязка с фашистской свастикой.

В распоряжении старосты — а значит, и во всём Дедкове — было двое полицейских. Все жители знали их в лицо, но кто они и откуда, с уверенностью никто сказать не мог. Говорили, что это бывшие красноармейцы, изменники и что староста назначил полицаями их, а не местных, чтобы они, дескать, свирепствовали вовсю. Однако ничего такого уж страшного за полицаями не водилось, хотя службу они соблюдали ревностно и исправно.

Двоих на город, конечно, маловато. Поэтому комендант Клюге и Брянская управа стали настаивать на том, чтобы создать в Дедкове настоящий отряд полиции. И главным образом из местных. Так будет сподручнее, говорили фашисты, вывернуть большевистское нутро.

Готман объявил приём желающих. Записалось семеро — пьянчуги и бывшие уголовники. Список этот Готман вручил представителям брянской полиции как раз в тот самый вечер, когда к нему «в гости» пришёл Калачёв.

Всё было заранее продумано. Потому и фамилия самого Калачёва стояла на бумажке первой — как будто бы и он тоже предатель. Зато фамилии тех, кто и вправду захотел выслужиться перед фашистами, оказались известны партизанам.

Навытяжку перед старостой стоял Фролов. Другой полицай, Романов, позвавший ребят, остался в коридоре.

— Н-да, господин Фролов, загадочная, скажу я вам, история, — обратился Готман к полицейскому, не замечая ребят, столпившихся у двери. — Совершенно странная история: партизаны приходят, говорите, из лесу и оставляют у порога вашего дома целую кипу листовок. И каких, скажу вам, наглых листовок! Вы обратили внимание, о чём в них говорится?.. «Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы, — начал читать Готман. — Шестнадцатого ноября сорок первого года германские войска, развернув против Западного фронта тринадцать танковых, тридцать три пехотных и пять мотопехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву. Шестого декабря войска Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок… Частями наших войск занято и освобождено от немцев свыше четырёхсот населённых пунктов… Захвачено танков триста восемьдесят шесть, автомашин — четыре тысячи триста семнадцать, орудий — триста пять… Потери немцев составляют свыше восьмидесяти пяти тысяч убитыми…»

Иван Фридрихович пристально посмотрел в лицо полицейскому:

— Как вы это находите? По-моему, обычные небылицы красных. Однако вы хорошо сделали, господин Фролов, что принесли эти бумажки прямо ко мне. Сами понимаете, в данный момент не резон беспокоить господина Клюге.

Колька и Серёга внимательно слушали Готмана, и снова червячок недоверия, казалось бы исчезнувший после происшествия в доме старосты, зашевелился где-то под самым сердцем.

Какую игру ведёт Иван Фридрихович, с кем он? Может, он спасает свою жизнь, боится партизан и потому не сообщил о налёте Калачёва и Ревка коменданту, не поднял тревогу? Но Зинка клянётся, что она слово в слово запомнила, как Калачёв сказал тогда арестованным представителям Брянской управы: «Господ среди нас только двое. Остальные — товарищи…» Выходит, и старосту он тоже назвал товарищем.

Тогда