Диана. Найденыш (СИ) - Щепетнов Евгений Владимирович

Хага разразился таким хохотом, что несколько прохожих недовольно на него оглянулись, а возчик с саней, проезжавших рядом, с ругательствами придержал прянувшую лошадь и сплюнул в сторону баловника:

— Штоб тебе бесы глотку говном забили, болван ты дубовый! Тьфу на тебя!

Хага не обратил внимания ни на возчика, ни на прохожих, и радостно шлепая ладонью свободной руки по бедру, гогоча, продолжил:

— Ты что, не знаешь, как бабы на мужиках скачут?! Тебе сколько лет, парень? Ты же дитя дитем!

Нулану было уже девятнадцать лет. Хоть в армию нанимайся, хоть лес руби — полноправный подданный короля. А что касается баб… были у него бабы. Три. Шлюхи из борделя. Толстозадые, пахнущие потом, дешевым вином и сладкими притираниями — видимо чтобы забить запах нечистого тела и чужих мужчин. И вспоминать об этом было… и приятно, и неприятно. Разве могут эти толстозадые сравниться вот с такой… принцессой?!

Боги, боги! Зачем вы ее показали?! Зачем он ее узнал?! Он готов ползти за ней на коленях, целовать ее след, лишь она позволила быть рядом! Лишь бы ощущать ее присутствие, пить ее дыхание… жить ее жизнью, шагать, как тот пес — возле ноги, каждую секунду готовый броситься на того, кто может быть опасным для Нее! Богиня! Она — богиня!

— Богиня! Она — богиня! — сам не поняв, что произнес это вслух, Нулан беспомощно оглянулся по сторонам, потом посмотрел на Хагу, ожидая взрыва глумливого хохота. Но тот не смеялся. Хага посмотрел на него серьезно-настороженно, вздохнул, и потом кивнул, отпивая из почти уже опорожненной бутылки:

— Втюрился. Не ты первый, не ты последний. Знаешь, сколько парней по ней сохнут? И не перечесть. Но она ни на кого не смотрит. Вот только купчишку к себе приблизила, и то, он оказался ее не достоин. Дурак, самый настоящий дурак! Да нет, не ты — у каждого мужика в жизни встречается та, за которую он душу отдаст, продаст все, что у него есть и умрет, лишь бы быть рядом с ней. Если это, конечно, настоящий мужик. Я про купчишку, который не оценил драгоценность, которая досталась ему в руки, можно сказать — упала с неба. Разве можно обижать дочку или сына твоей подруги? Да любая мать за свое дитя глаза выцарапает! Пусть скажет спасибо — не убила! Я сам-то как гляну на нее, и сердце вздрагивает. Вот казалось бы — чо такого?! Пигалица! Она ростика-то какого? Из-за собаки не видать! Хотя та собака чуть не с лошадь, да… Ну, неважно. Худенькая — дунешь, развалится! Летом не видел ее? В сарафанчике? На солнце просветит… ох-х… Ты знаешь, что она летом по лужайке голая скачет?

— Как так?! Зачем голая?! — Нулан даже глаза вытаращил.

— Упражнения всякие делает. Странные такие… скачет, руками и ногами машет, вроде как с бесами дерется! А на спине, заду и ляжках у нее татуировка — яркая такая, цветная! Линии всякие переплетенные, и вроде как светятся!

— Да ты-то откуда знаешь?! — нахмурился Нулан. Ему почему-то стало неудобно за лекарку, и захотелось треснуть собеседника в нос — Сам видал, что ли?

— Парни видали. Подглядывали! Потом их все руганью покрыли — они аж взвыли. Если бы ее пес тогда был на месте — порвал бы их, как тряпку! С ним шутки плохи. Говорят, он почти как человек — все понимает. Как глянет — аж холод по спине. Серьезная зверюга! Но людей не трогает — если только по делу. Никогда не лает, не рычит — просто смотрит. И собаки его слушаются — как дети взрослых. А которые так и боятся, как огня. Вот такой это пес!

— Но зачем голая-то?! Врут небось твои парни! — досадовал Нулан.

— Точно, голая! Говорят — выбрита вся начисто, волос на теле вообще нет! А вот на этом месте — пятнышко (он показал в паху), пятно родимое, как бабочка на ляжке, прямо почти у срама. Она так ногу-то задрала выше головы, так и видно стало! Парни чуть не попадали за кустом сидючи! А про пятно еще и купчик говорил — мол, пятно родимое у нее забавное, любит он его целовать!

— Фу, мразь! — выругался Нулан, красный, как рак — Я бы ему едало набил! Разве можно такое про свою девушку?!

— Точно, втюрился! Ах Нулан, Нулан… бедолага! Доведет тебя эта любовь до беды! Не по тебе краля! — вздохнул Хага — Для чего голая скачет? Да сказал кто-то из купцов, что на юге у них такие вот обычаи — занимаются они упражнениями для тела и для души вот так, с голым телом. Говорят — это способствует единению с природой! И лучче упражнения получаются! Вот как!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Значит, она с юга?

— Ну, вроде как — неохотно подтвердил Хага — Она ведь тут пришлая, да и сам посмотри, отличается она от наших девок? Наши-то задастые, высокие, сисястые. Волосы светлые опять же. А она? Черненькая, маненькая, худенькая, и сиськи с кулачок. Хотя славные сиськи, крепкие такие! Соски — одежду рвут! Огонь девка!

— Что ты заладил — сиськи, сиськи! — вдруг рассердился Нулан и так толкнул приятеля плечом, что тот упал на дорогу и едва не выронил бутылку.

— Ты что, совсем спятил?! — заплетающимся языком буркнул Хага — Я-то причем, если ты влюбился в Уну?! Любись, если позволит! Только не маялся бы ты дурью, и обходил ее стороной! Все равно не обломится, только всю душу истреплешь! Лучше купи себе девку на ночь, да и дери ее пока сил хватает! И не замахивайся на то, чего не откусишь. Звезд с неба не снимешь, парень. Не по тебе она… принцесса! Все, все, айда в трактир! Праздник, а ты трезвый! Неприлично встречать Перелом трезвым! Боги этого не любят!

И они пошли в трактир — в ту сторону, куда удалилась парочка с котом и собакой. Нулан по дороге все время вертел головой в надежде увидеть объект своего вожделения, но так и не понял — куда она делась. То ли ушла в трактир, то ли в один из шатров, где наливали горячее вино с пряностями, горячий компот, и продавали всякую вкусную сдобу — плюшки в виде бога-Солнца, печенья в виде елок и зверюшек, и много, много всяких пирогов и пирожков. Праздник! Ешь, пей, гуляй! Скоро снова в лямку — тяжелая работа на холоде, тесная землянка с воняющими мокрыми портянками и грязным, немытым телом лесорубами, и постоянная опасность попасть под падающий ствол дерева. Устал, зазевался, не успел вовремя среагировать на окрик старшего — и вот ты уже инвалид, гожий лишь на то, чтобы просить подаяние на городской площади. И жить тебе от силы два-три года. Такие инвалиды долго не живут — либо спиваются, либо искуриваются до состояния животного.

Хотелось напиться до беспамятства, чего Нулан себе никогда не позволял. У пьяного легко вытащить все деньги, пьяный может попасть под ствол падающего дерева, пьяный может совершить такое, что совершенно сломает его жизнь. Так зачем напиваться? Только если чтобы залить горе…

Какое именно горе он хотел залить сейчас — Нулан не знал. Но чувствовал — это горе. Он что-то потерял, то, чего никогда не имел и никогда не обретет. Нет, Нулан не был глупым парнем — необразованным, и в связи с этим недалеким — да, но ему хватало воспитания и природного разума, чтобы если не понять, то осознать, почувствовать свою мнимую потерю.

В трактире людно, все места заняты. Трактирщик вытащил в зал дополнительные столы и к ним скамьи, но места все равно не хватает. Подавальщицы в захватанных сальными руками юбках сбиваются с ног, протискиваясь между столами, и каждый второй норовит их или облапить, или хлопнуть по заду, радуясь гулкому звуку, или ругаясь черной бранью за то, что ему все не несут давно уже сделанный заказ.

Наконец Нулан высмотрел свободное местечко — вышибала как раз выволок из-за стола уснувшего на нем посетителя и потащил его в «отсыпное» — помещение в глубине трактира, где в комнате за дверями под надзором молодого парнишки лежали рядами посетители, совершенно потерявшие способность двигаться и делать заказы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Трактиру не нужные спящие за столом клиенты, из которых нельзя выжать дополнительные монеты, потому пьяниц складировали в «отсыпной» — не на холод же выбрасывать этих бедолаг, которые не раз еще придут и оставят в трактире свои звонкие монеты. На улице мороз и верная гибель. А под надзором они потому, что некоторым из отоспавшихся может вдруг показаться, что лучший способ поправить свое материальное благополучие — это пошарить в карманах и поясах «коллег», лежащих в засохших и не совсем засохших лужах блевотины.