Идеальный шпион - Джон Ле Карре

— Как и запоздалый, — говорит Бразерхуд, и синие глаза его начинают метать гневные искры.

— Там вас ждут, Джек, — говорит Кейт, она хочет сказать: «Хватит, выйди».

Но Бразерхуд непоколебим, все равно это бесполезно.

— Так сделайте это сейчас, — обращается он к Франкелю. — Приведите их в посольство. Передайте предупреждение по радио. Поступите решительно.

Найджел ни слова не отвечает. Франкель взглядом ищет у него поддержки, но Найджел, скрестив руки, смотрит через плечо одной из помощниц Франкеля, печатающей сообщение.

— Мы не можем привезти в посольство этих мальчиков, — говорит Франкель и, повернувшись к Найджелу, делает многозначительную гримасу. — Verboten.[30] Самое большее, на что мы способны, когда получим соответствующее распоряжение с Пятого этажа, это выправить им документы, снабдить деньгами, транспортом, ну и прочесть молитву-другую, конечно. Верно ведь, Найджел?

— Если получим соответствующее распоряжение, — уточняет Найджел.

— Угорь поедет на восток, — говорит Бразерхуд. — Его дочь учится в Бухарестском университете. Он отправится к ней.

— Пусть так, а куда он отправится потом? — говорит Франкель.

Голос Бразерхуда почти срывается на крик. Никакие увещевания Кейт не помогают.

— На юг, в эту чертову Болгарию, куда ж еще! Если назначить ему время и место, можно послать самолет и переправить его в Югославию.

Теперь и Франкель повышает голос.

— Выслушай меня, Джек, хорошо? Найджел подтвердит это и ты, а не то получается, что я все время все отвергаю. Никакие самолеты, никакие посольства, никакие стычки на границе для нас невозможны, сейчас не шестидесятые годы. И не пятидесятые с сороковыми. Мы не разбрасываемся самолетами и не раскидываем наших летчиков по Восточной Европе, словно конопляные семечки. Нам почему-то не улыбается мысль о приеме, который противник окажет нам и нашим агентам.

— Хорошо сказано, — поддакивает Найджел с должной мерой удивления.

— Я вынужден сказать тебе это, Джек. Вся твоя сеть в настоящий момент… Министерство иностранных дел даже в мусорный ящик ее побрезгует выбросить, ведь я прав, Найджел, не так ли? Ты пария, Джек. Уайтхолл должен обернуть руку полиэтиленом, прежде чем обменяться с тобой рукопожатием. Верно, Найджел?

Тут, как бы услышав собственные слова со стороны, он внезапно замолкает. Он кидает взгляд на Найджела, но не получает поддержки. Встретившись глазами с Бразерхудом, он смотрит на него долго, пристально и, как ни странно, с некоторой опаской — так мы разглядываем кладбищенские памятники, напоминающие нам и о нашей бренности. «Я лишь выполняю приказ, Джек. Не смотри на меня так. И будь здоров».

Бразерхуд медленно идет по лестнице Впереди него — Кейт. Кейт замедляет шаг и протягивает ему руку, чтобы поддержать. Он делает вид, что не замечает.

— Когда я тебя увижу? — спрашивает она.

Бразерхуд словно на ухо стал туговат.

* * *

Обязанности, лежавшие на плечах Тома Пима в это утро, были обычными обязанностями его первого месяца в школе, где он был старостой и капитаном «Панд». В этот день «Панды» заступали на недельное дежурство. Сегодня и последующие шесть напряженных дней Том должен будет звонить по утрам в колокол, помогать сестре-хозяйке в душевой и перед завтраком проводить перекличку. Сегодня воскресенье, значит, он должен еще отвечать за отправку писем, и читать Поучение в часовне, и проверять соблюдение чистоты и порядка в раздевалках. Потом наконец наступил вечер, но он должен будет председательствовать на собрании комитета, который рассматривает предложения учеников о том, как улучшить их быт, и, сведя все воедино и отредактировав, представить эти предложения суду и мучительным размышлениям мистера Керда, директора школы. Мучительным. Керд ничего не делает легко и в любом споре всегда понимает правоту обеих сторон. А когда он, так или иначе, провернет все эти многочисленные дела и позвонит в колокол, возвещая отбой, уже будет не за горами утро понедельника. В прошлую неделю дежурили «Львы», и дежурили хорошо. Мистер Керд заключил с резкой убежденностью, что «Львы» проявили во время своего правления истинно демократический подход при голосовании и формировали комиссии для согласования каждого спорного момента. В часовне, ожидая, когда замрут последние слова гимна, Том искренне молился за своего покойного деда, за мистера Керда и за то, чтобы в среду на матче в пух и прах разделать команду колледжа Святого Спасителя из Ньюбери, хотя и опасался еще одного унизительного поражения, так как мистер Керд до конца не был уверен в пользе спортивных соревнований. Но горячее всего он молился о том, чтоб поскорее наступила суббота, если ей когда-либо суждено наступить, — в субботу и «Панды» удостоятся похвалы мистера Керда, потому что разочаровать мистера Керда Том не мог.

Том был долговяз и уже перенял у отца характерную для британских чиновников прыгающую походку. Высокий лоб взрослил его, и, возможно, этим объяснялось его выдвижение на столь высокий пост в школе. Наблюдая, как он, сцепив руки за спиной, поднимается со своей скамьи старосты, шагнув в проход, заглядывает в алтарь, а потом поднимается на кафедру, можно было подумать, что перед вами не ученик, а один из преподавателей школы мистера Керда, штат которой был весьма молод.

Только его ломающийся голос изобличал в нем подростка, спрятавшегося под этой солидной наружностью. Том почти не слышал, что он читал. Поучение он знал сызмальства и в чтении его практиковался столько раз, что выучил его наизусть. И все же теперь, когда надо было выступать с ним, черные и красные строки словно потеряли для него всякий смысл. Только вид двух его больших пальцев, изгрызанных, с заусенцами, вдавленных по обе стороны от него в кафедру, и седой головы, возвышавшейся в заднем ряду над головами остальной паствы, возвращал его к действительности. Не будь этого, он воспарил бы в небо и плавал бы там подобно его воздушному шару, который в День Поминовения проделал путь до Мейденхеда и приземлился там, с его фамилией вместе, на заднем дворе у одной пожилой дамы, в результате чего Том получил пять фунтов на книжку, потому что сына пожилой дамы, как она сообщила в своем письме, тоже звали Том и он служил в страховой конторе «Ллойд».

«Я один трудился в давильне, — к удивлению своему, басом возгласил он, — и никто из людей там не пришел мне на помощь… так и их сокрушу я в своем гневе и раздавлю в ярости своей». Эти полные угрозы слова испугали его, и он удивился, зачем он говорит их и к кому обращает.

«И кровь их окропит мои одежды и окрасит их алым».

Продолжая читать и чувствуя, как брюки его прилипают сзади под коленками, Том размышлял о некоторых других вещах, заботивших его, хоть до этого момента он, возможно, об этом и не подозревал. Не знал он также, что даже занятый какой-нибудь работой, мозг его не сможет отрешиться от того, что происходит вокруг. В пятницу в спортивном классе он думал о проблемах латинской грамматики. Вчера на латыни он беспокоился о том, что мама его пьет. А в ходе разбора французского предложения он вдруг понял, что, несмотря на их пылкую переписку, Бекки Ледерер он разлюбил, предпочтя ей одну из дочерей школьного казначея. Мозг его под напряжением становился чем-то вроде куска подводного кабеля в их физической лаборатории — сначала провода передают сообщения нормально, действуя как положено, но потом вдруг, как не видимый глазу косяк рыбы, всплывают сообщения, которые совершенно не предназначались для передачи. Вот так же и его сознание сейчас. Когда он выкрикивал священные слова Писания, стараясь, чтоб голос его звучал пониже, звенел надтреснутым колоколом, гулко отдаваясь вдали.

«Ибо день мщения в сердце моем и год искупления грядет», — произнес он.

А думал он о воздушных шарах, и о Томе из страховой конторы, и о том, какой ужас будет, если он провалится на экзаменах, и о дочери казначея, как она мчалась на велосипеде, а встречный ветер облепливал блузкой ее грудь, и Том беспокоился, сможет ли проявить демократический подход помощник капитана «Панд» Картер Мейджер и предотвратит ли он вечером скандал в комитете. Но существовала мысль, которую сознание его отвергало, а все другие мысли были только подменой ее. Мысль эту он не мог облечь в слова или даже в живые образы, потому что она была такой страшной, что, допустив, ее можно было превратить в реальность.

— Как бифштекс, сынок? — спросил Джек Бразерхуд после паузы, которая длилась, казалось бы, всего-то секунд двадцать, за завтраком в отеле «Дигби», их излюбленном месте.

— Экстракласс, дядя Джек, спасибо, — ответил Том.

Не считая этих слов, завтрак их проходил в молчании.

У Бразерхуда была с собой его «Санди телеграф», у Тома научно-фантастический роман, который он перечитал уже не в первый раз, потому что в этой книге все кончалось хорошо, а другие таили в себе угрозу. Дядя Джек, как никто, знает, что надо делать. Даже папа так ясно не понимает того, что каждый раз все должно быть одинаково, но отличаться крохотными, восхитительными деталями. А дядя Джек знает, как надо делать, чтобы день этот проходил тихо и безмятежно и в то же время был наполнен до отказа чередой различных дел. И что в течение всего дня такая вещь, как школа, должна быть совершенно вычеркнута из памяти, словно даже и вопроса не стоит о том, чтобы возвращаться в нее. Лишь потом, в самом конце, в самые последние минуты, должна быть упомянута школа и с нею — перспектива возвращения.