Взять живым ! - Владимир Карпов

- Остальные не могли идти. Особенно женщины, старики, раненые. Они остались за проволокой. - Цейнер помолчал, заметно заволновался. Уточнил жестко: - Их добила охрана лагеря, я это видел. Тогда и решил: такое грязное дело не для меня. Охрана ушла вместе с нами, дорогой она занималась тем же. В Шмоленгс мы привели только три тысячи.

- Куда же делись еще двенадцать тысяч?

- Люди были истощены, останавливались, чтобы собраться с силами, иные падали. Их били прикладами, в них стреляли.

- Были случаи побега из колонны?

- Да, однажды человек десять набросились на конвоира, убили его камнем. Забрали автомат и побежали к лесу. Семерых поймали, вернули на дорогу, по которой двигалась колонна, и натравили на них собак. Собаки загрязли их на глазах у всех. А из той группы, с которой шли бежавшие, был расстрелян каждый пятый. Делалось это с ужасающей обыденностью: "На первый - пятый рассчитайсь!.. Пятые номера, двадцать шагов вперед!..

На середину сомкнись! Огонь!.." Остальных предупредили: так будет в каждом подобном случае. А охране гауптман Феттер внушал: "Пленных и арестованных должно быть как можно меньше. Тогда вашим женам и матерям больше еды достанется. Смотрите, сколько этих скотов, они способны сожрать все, даже если держать их впроголодь".

Ромашкин ушел с допроса подавленный. О том, что рассказывал Цейнер, Василий много раз читал в газетах. Да и самому ему не раз приходилось видеть в освобожденных деревнях убитых женщин и детей. Но у него почему-то всегда оставалась ниточка сомнений: может быть, эти люди погибли при бомбежке, артобстреле или от случайной пули? В беспощадное уничтожение оккупантами беззащитных людей Василий окончательно поверил лишь после допроса этого немца. "Он же очевидец! И сгущать краски ему незачем. Мог умолчать о чем-то, что-то преуменьшить, а преувеличивать не мог - сам из оккупантов".

И еще подумалось Ромашкину: "Как странно устроена жизнь - вон там, рядом, всего в нескольких сотнях метров от нас, другие люди, другие законы, другие порядки. Все, что у нас хорошо, правильно, законно, там, наоборот, враждебно, предосудительно, неправомерно. Между ними и нами нет ни пропасти, ни стены до небес. Сидим на одной земле и уничтожаем друг друга. Ну, мы их бьем потому, что они бешеные собаки, людоеды, если их не скрутить, они на всей земле заведут такой порядок, о котором рассказывал Цейнер. Но они-то?! Как они в двадцатом веке выродились в диких зверей? Вот даже Мартин Цейнер ужасается. Он все понял и сам пришел к нам. Да, но когда понял? После Сталинграда? Неужто для того, чтобы человек до конца понял себя, его надо долго и хорошенько лупить?"

* * *

Капитал Люленков подразделял пленных немцев на "фанатиков", "мыслящих" и "размазню".

"Фанатики" преобладали в первые месяцы войны. На допросах они кричали "Хайль Гитлер!" и грозились всех повесить, когда Великая Германия завоюет Россию.

С "мыслящими" Люленков впервые встретился после нашей победы под Москвой. Эти на допросах сокрушенно покачивали головами, показания давали покорно и почти всегда точные.

"Размазня" густо потекла после разгрома шестой немецкой армии под Сталинградом. Пленные из этой категории вытягивались в струнку, угодничали и плели такие басни, что это было хуже любой преднамеренной дезинформации. Люленков не любил "размазню".

У начальника полковой разведки постепенно сложилась своя, почти безотказная метода ведения допросов.

- Ваше имя, фамилия? - спрашивал он и не столько прислушивался к ответу на этот первый вопрос, сколько следил за реакцией пленного, чтобы сразу определить, кто же стоит перед ним: "фанатик", "мыслящий" или "размазня"?

Только что добытый Ромашкиным "язык" поначалу повел себя не очень определенно. Услышав первый вопрос, он вскочил со своего места довольно резво, но ответил без особого подобострастия:

- Рядовой Франц Дитцер.

- Номера вашей дивизии, полка, батальона, роты?

Пленный замялся, потерял строевую выправку: его спрашивали о том, что является военной тайной. Он оглянулся - не стоит ли кто-нибудь сзади, готовый ударить? Позади никого не оказалось.

- Я жду! - строго напомнил капитан.

- Сто девяносто седьмая дивизия, триста тридцать второй полк, второй батальон, пятая пехотная рота, - последовал вялый ответ.

- Задача вашего полка?

Пленный пожал плечами:

- Я рядовой. Задачу полка не знаю.

- Что должна делать ваша рота?

- Обороняться...

Люленков чувствовал, Дитцер чего-то недоговаривает.

- Потом что?.. Обороняться и - дальше?

- Недавно прошел слух, что решено спрямить оборону и мы отойдем при этом на новый рубеж.

- Где же тот рубеж? Когда начнется отход? - быстро спросил капитан, приглашая пленного к карте, развернутой на столе.

- Я карту не понимаю, - замямлил солдат.

- Смотрите сюда! - приказал капитан. - Сейчас ваша рота здесь. А вот здесь штаб вашего полка. Это река. Куда вы должны отойти?

- Не знаю, господин офицер. Я просто слышал разговор, когда дежурил у пулемета.

- Не знаете или не хотите сказать? - настаивал Люленков, несколько повышая голос.

- Не надо так, товарищ капитан, - неожиданно вмешался Ромашкин. - Он совсем обалдеет от страха. Люленков рассердился, резко оборвал:

- Не лезьте не в свое дело! - Но тут же смягчился и перешел с начальственного "вы" на всегдашнее "ты". - Не понимаю, как ты их там в плен берешь? Кисейная барышня?..

- Там мы на равных: он с оружием и я с оружием.

- Тоже мне рыцарь!..

Ромашкин не стал оправдываться. Сам не понимал, прав он или нет. Быть великодушным к беззащитному вроде бы хорошо. Но сейчас он видел перед собой одного из тех, кто замучил Таню. Франц же этот из сто девяносто седьмой пехотной дивизии.

"Что, если бы я попал к нему в лапы? - спросил себя Ромашкин и живо представил этого белобрысого не сгорбленным и понурым, а властным хозяином положения. - Он бы со мной церемониться не стал! А у нас, русских, всегдашняя жалость к слабому и какая-то нестойкая память к злу. Врагам-то нашим это на руку, но самим нам такая покладистость боком выходит".

Пленный заметил какое-то несогласие между русскими офицерами и беспокойно заерзал на табурете. Но несогласие уже исчезло. Капитан успел определить, что имеет дело с "мыслящим". А если так, то Ромашкин прав: допрос нужно вести по-другому - надо предоставить пленному возможность мыслить.

Люленков почти механически перебирал письма и фотографии, изъятые у Дитцера, тщательно изученные перед началом допроса. Писем было до десятка. Писались они в разное время - и в начале войны, и в последние дни. Писала их мать Дитцера.

- Значит, вы не хотите говорить правду? - уже по-иному повторил свой вопрос Люленков. - Тогда возьмите вот это письмо вашей матери, почитайте еще раз и вспомните, что она вам советовала.