Кржижановский - Владимир Петрович Карцев

— мелькало в воспаленном мозгу Менщикова.

Оставался еще румынский подданный, Мальцман из Теофиполя, близ границы, через него переправляли литературу. Решили сразу не брать, посмотреть, кто приедет за литературой, у него ее несколько пудов накопилось, давно должны прислать агента для разборки и отправки. Опоздали на один-единственный день: жандармы прибыли уже тогда, когда Бродяга — Сильвин, получив от Мальцмана литературу для Самары, оставил ее в корчме и там же заночевал. Но не смог заснуть из-за обилия блох, клопов, сырой нечисти. Пошел к Мальцману переночевать. Там его и взяли. Лукьяновская тюрьма вскоре встретила и его.

Несмотря на блестящие достижения Менщикова и его коллег, департамент полиции не был удовлетворен происходящим. Начало и конец цепочки оставались по-прежнему непроясненными. Какая-то Катя в Мюнхене. Какая-то Булка в Самаре. Там же — непонятный Грызунов.

Сам Менщиков, вернувшись в Москву, тоже не чувствовал радости. Даже полковничьи новые погоны не согревали его дрожащих от азартного холодного пота плеч. Главные фигуры остались где-то вне досягаемости, перехитрив его, Менщикова.

К концу марта Глебу стало известно о первых арестах, и по их географии можно было сделать некоторые выводы. Кто-то перехватывает письма. Видимо, ненадежны адреса. Или же полиция, утроив усердие, распечатывает все письма подряд. С другой стороны, разгадать все клички, обозначения, не зная шифра, трудно. Химия скрывает написанное между строками невинного содержания. Даже систематический перехват писем (а они доходят) не должен был бы вызвать катастрофы. Другое дело, если наряду с перехватом внедрить в организацию провокатора, тогда можно сделать многое. Это все в сочетании маловероятно, и поэтому Глеб чувствовал себя (пока!) в относительной безопасности. Он был по-прежнему активен, старался привлечь к сотрудничеству с «Искрой» возможно большее число самарских революционеров.

Задача сплочения вокруг «Искры», единственного органа, стоящего на отчетливых марксистских позициях и избравшего борьбу, становилась сейчас основной. Необходимо было командировать членов Русского бюро «Искры» во все концы России, внедрить в комитеты, подчинить их своему влиянию.

В качестве «летучего агента» «Искры» решено было использовать Глафиру Окулову.

По новому фальшивому паспорту Глафира стала Юнеевой. Кличка «Глатт» была тоже отменена. Теперь за ней была закреплена кличка «Зайчик».

Революционная обстановка в Самаре все время накалялась. 31 марта в городе было распространено гектографированное воззвание «Всем самарским рабочим». Оно оканчивалось стихотворными строками:

Будем мы говорить на полях и на нивах народных:

8 часов для труда, 8 — для сна, 8 — свободных…

Отгремевшее митингами и демонстрациями, отсветившее красными знаменами в Петербурге, студенческое братство направлялось теперь в арестантских поездах в самарскую тюрьму. Здесь их ждали. Арестантских вагонов было не меньше двадцати пяти — целый поезд! Платформа запружена полицией, публикой, смелые песни несутся из вагонов, из одного окна просовывается ватманский лист «За правду и свободу». Один вагон так и подкатил к Челябе с гордо развевавшимся красным флагом, — на станции служивые вскарабкались, сломили древко, выбросили «поганый знак», растоптали. Толпа из нескольких сот человек провожала студентов из вагонов до самарского узилища, пела, пристраиваясь к ним, революционные песни. И вдруг у Глеба забилось радостно сердце: он услышал свою «Варшавянку». Ее еще, видно, не знали, но старательно подпевали, подхватывая концы фраз и слов. С тротуаров неслись приветственные крики, старались попасть в тон песне. Но бойкие личности, имевшие вид то приказчика, то старика, то молодого греховодника, щурили рысьи глаза, приглаживали перепелиные усы, внимательно всех разглядывали, все запоминали: кто, что, когда, с кем, куда пошел, особые приметы. Потом, в управлении, по приметам разобрались: кто сочувственно пел, кто выкрикивал лозунги, кто шагал в ногу с преступниками. Одного, явно сочувствующего, опознать не смогли, хотя приметы были собраны Вагановым отчетливые: небольшого росточка, стройный, каштановые волосы, крупные карие глаза с полузакрытыми веками, небольшой нос, аккуратный рот, красивый, собака! Одет в полосатые брючки и пиджачок, виды видавший. Бант под горлом.

Вечером тот, красивый, временами оглядываясь, петляя, получив в толчее от Рябова новый конверт, выходил из города, шел к линии железной дороги. Немного проехал на подножке поезда, соскочил, проверил, никто не метнулся за ним. Пошел, стараясь держаться в тени Дуть начавших цвести американских кленов, вот и подъезд, дом кирпичный, холодный, только в одной комнате — направо, еще раз направо — свет неяркий, теплота, уют. Наскоро скинув пальтецо, проверив щели в окнах, заперев двери, поднес дорогое письмо к лампе, и, чуть выделяясь, набухая от тепла, проявляясь в нем, возникли из небытия времени и пространства торопливые строчки.

Тут же принялись за ответ. Боясь перехвата, Зина подготовила уже курс вязания, куплен на рынке за полтинник — большой, но нужный расход, — распотрошила аккуратно обложку, подготовила место для письма.

Внезапно раздался негромкий стук в дверь, рывок — проверка, закрыта ли. Шуршанье, прятанье, увеличение огня в лампе, чай долит, и, пожалуйста, заходите, господин хороший, за каждым шагом следящий.

— Вы дома, Глеб Максимилианович? А я увидел огонек, дай, думаю, зайду, не спят, думаю, вроде давно уж женаты, — бубнил тот механически, механически же улыбался и быстро-быстро, без стеснения забирался глазами рысьими под стулья, под шкафы, за створки: нет ли кого, чем занимаются?

— Да вот вечеряем, чаевничаем, сахарничаем, — отвечал Глеб, ловя, перехватывая взгляд, не считая нужным чисто подыгрывать плохой игре, не утруждаясь соответствием слов и выражений мимике лица, движеньям глаз.

— Не проходили утром у вокзала? Там весело было… Сказывают, и вас там видели.

— Да нет, утром на участке был, потом в цех ходил, где паровоз ремонтируется после крушения, потом в бригаде был.

— Ну, видать, обознались. Любите, я смотрю, Глеб Максимилианович, рабочих. Вы нам их не испортьте. Неправильно разговариваете с ними. Им строгость и внушительность слова нужны. Да и по зубам можно дать, — сказал раздумчиво гость и тут впервые, сосредоточив взор на хозяине, скривился с презрением: шибздик, где ему как следует развернуться — и ррраз! Аж слюна потекла, так рука зачесалась, хотел сплюнуть на пол, но решил, что неправильно могут понять. Распрощался без теплоты: — До свидания.

— До свидания, до свидания. Доброй ночи, сеньор мой, до-о-оброй ночи, до-оброй ночи! — взявшись за руки, кружась по комнате, пропели вместе Глеб и Зина, глядя в