Хоупфул - Тарас Владимирович Шира

она вязала утром. Вся семья уже посмеивалась над этим ее хобби и говорила, что столько носков им никогда не сносить. А шерстяные так и вообще надевать некуда – с ними нога упорно не помещалась в ботинок. Но бабушка не унималась. Свое вязание она мотивировала тем, что тренирует мелкую моторику рук. Но все знали, что, как и любая бабушка, она считала иммунитет своего семейства никудышным, а их самих – беззаботными балбесами, которых хлебом не корми, дай выбежать босыми ногами в снег и заработать ангину. Она всегда оставляла носки в прихожей, у двери – а то про них обязательно бы забыли.

Каждой новой партией своих вязанных творений она пыталась защитить их от всех простуд, ОРВИ и холодных линолеумов мира.

А еще он помнил, как все это время стоял рядом и молча гладил бабушкино плечо, давя внутри свои слезы и пытаясь сказать хоть несколько слов, чтобы ее подбодрить. Но как подбодрить умирающего человека? Женя стоял чуть не плача, но так и ничего не сказал.

Через полчаса бабушка умерла. Лифт был сломан, и поднявшийся пешком врач с фельдшером шумно дышали в прихожей. Особенно тучный фельдшер – он постоянно промокал лоб платком, а его носки были мокрые и пахли немытыми ногами.

А Женя так и не понял, знала ли вообще бабушка, что он был с ней в этой комнате.

А ведь и он столько всего мог вспомнить. Как они с одноклассником сбежали с уроков, пошли в магазин за чипсами и газировкой и наткнулись там на бабушку, покупающую мясо для борща. Попало в тот день ему хорошо.

Или как они купили с бабушкой в супермаркете большой арбуз, не дождались трамвая и решили пойти домой пешком. Бабушка еще тогда ему сказала, что арбуз – это ягода, и он всю дорогу переспрашивал, думая, что она шутит.

Женины руки ныли, но он героически нес эту гигантскую полосатую ягоду с хвостиком – и уронил буквально перед самым домом. С глухим треском красная мякоть брызнула на его белые шорты.

Женя тогда оторопел, ожидая услышать крик и упреки в криворукости, но бабушка, улыбнувшись, заговорщицки предложила Жене сказать маме с дедом, что арбуз они так не купили – мол, магазинные на вкус совсем не те, а завтра они лучше съездят на рынок.

Он мог вспомнить и рассказать и другие истории. Но не рассказал. Последние года три бабушка боялась инсульта. Делала зарядку, решала кроссворды и судоку. Села на диету. Запоминала ряды трехзначных чисел. Пересказывала сама себе увиденную час назад передачу.

Но он пришел – как будто в насмешку, что все ее старания были безрезультатны.

Женя поднял глаза. Рука Сашиной мамы была от него в полуметре. Надо было только слегка привстать и на несколько секунд ее коснуться. Женя придвинул стул на несколько сантиметров ближе.

От сложенных на коленях ладоней на джинах остались два мокрых отпечатка.

Женя потянулся к койке. Осталось просто вытянуть руку, и он ее коснется.

Громко вздохнув, Сашина мама стала вытирать выступившие слезы.

Женя слегка отпрянул от неожиданности.

Вытерев остатки слез, Сашина мама вернула руки на место, а через секунду убрала их под одеяло.

Из коридора донесся шум железной тележки на колесиках. Зашла медсестра.

– Юлия Вадимовна, обед.

Женя растерянно смотрел на въезжающую тележку с аскетичными двумя кусочками хлеба, гречневой кашей и разбавленным чаем в стеклянном стакане.

– Как танцы твои? – Сашина мама гладила дочь по руке.

– Да, мы с девчонками снимем видео завтра. Я тебе покажу.

«Как же ты не вовремя, – подумал Женя, переводя взгляд на медсестру. – Почему именно сейчас?»

Саша уже обнимала маму на прощание.

Женя старался сохранять самообладание, но его трясло. Шансы стремительно уменьшались.

– Мамуля, мы пойдем. Рада тебя была видеть. Я еще к тебе забегу завтра. – Саша встала и надела на плечо сумку.

Женя поднялся следом на ватных ногах.

Сашина мама лежала под одеялом, из-под которого виднелись края ключиц. Они уже полностью прорисовывались на ее худом теле и вместо присущего им изящества они неестественно выпирали, напоминая грудную клетку.

Женя подошел к койке с умирающей женщиной.

Улыбка пропала с ее лица – сделав большой вдох, она начала кашлять. Резкий непрекращающийся звук эхом отражался от стен больничной палаты.

Казалось, этот приступ кашля не закончится и перейдет в рвоту.

Медсестра села на край койки и протянула Сашиной маме в несколько раз свернутый кусочек марли.

Наконец, кашель прекратился. Было ощущение, что он одним грубым и резким движением сдернул зыбкую пелену радости и спокойствия, которую Сашина мама долго пыталась создать перед приходом дочери.

И сейчас, когда эта пелена спала, Женя увидел измученную, сильно постаревшую женщину, которая скорее была похожа на манекен. Ее лицо приобрело какой-то пепельный оттенок. Из-под опухших век на Женю смотрели покрасневшие глаза с застывшими на них от напряженного кашля слезами.

Она, не отрывая марлю ото рта, сжала ее в комок и убрала в сторону. Женя успел заметить, что она была насквозь красная от крови.

Сделав усилие, Сашина мама слабо улыбнулась. Одна не удержавшаяся на глазу слезинка побежала вниз, застыв на середине щеки.

– Пока, – беззвучно сказала она, кивнув головой.

Саша взяла Женю за руку, но он стоял как вкопанный. Внутренняя борьба в нем, казалось, уже достигает своего апогея. Не в силах что-либо предпринять, он попятился назад, не сводя с нее глаз.

– Д… До свидания. Мы придем еще, – упавшим голосом сказал Женя.

Сашина мама утвердительно моргнула, едва кивнув головой.

С каждым шагом к двери Женя ощущал нарастающие отголоски какой-то бессильной злости.

Дверь палаты закрылась.

«Мудак! – злость к себе начинала подступать, как спящий долгое время, но уже готовый вот-вот начать извергаться вулкан. – Ссыкливый мудак», – мысленно, удар за ударом, Женя сам себе разбивал лицо.

Саша взяла его под руку и прижалась плечом. Женя шел молча, плотно сжав губы.

Она что-то рассказывала, наверное, желая прервать тишину и отвлечь себя, но Женя ничего слышал.

Спускаясь к гардеробу, они проходили мимо стены, состоящей из множества плиток синего, зеленого и бутылочного цвета.

Жене хотелось отпустить Сашину руку и с размаха ударить по ней, сломав костяшки. Чтобы на пол, громко звеня и привлекая внимание врачей и посетителей, полетели блестящие осколки. А лучше не на пол – а в него, впиваясь бесчисленными острыми углами.

Взяв в гардеробе пальто и Сашину куртку, Женя молча и резко застегивался. Молния пальто неприятно защемила шею.

– Саш, – хмуро позвал он.

– Что? – Саша, поочередно вставая на одну ногу, снимала бахилы.

– А когда мы снова придем?

Саша слегка удивленно посмотрела на Женю, застыв с зажатыми между указательным и большим пальцем бахилами.

– А ты хочешь?

– Конечно хочу, – из-за разрывающей его злости ответ прозвучал резко, но Саша не заметила интонации.

– Ну… я думала послезавтра еще прийти.

Саша внимательно смотрела на него – она чувствовала Женин настрой и решительность, но объяснить их причину не могла.

– Давай я тогда в полшестого заберу тебя с танцев, и поедем оттуда сразу. Хорошо?

Саша придвинулась к Жене и обняла его.

– Хорошо, – шепотом сказала она.

Во время поцелуя Женя чувствовал к себе неприязнь – так бывает, когда целуешь человека после обмана, в который он поверил, или измены, о которой он не знает. Неприятное чувство незаслуженного поцелуя.

– Зачем побрился? – Саша коснулась губами Жениной щеки. – Тебе с щетиной лучше было.

– От взросления убегаю и самого себя, – попытался улыбнуться Женя. – Больше не буду.

Женя молча смотрел в заляпанное окно такси на отдаляющуюся больницу.

Ее серые окна равнодушно смотрели вслед.

Почему-то все больницы в России выглядят так. У тебя в городе может быть просто офигенная библиотека с евроокнами, несколько пятизвездочных гостиниц и два аэропорта. Но больницы везде одинаковые.

Они не обязательно старые, с серыми стенами и почерневшими от времени оконными рамами, хотя есть и такие.

Они скорее стерильные – в самом широком смысле этого слова. И речь идет не о чистоте.

Но у всех больниц было одно общее – скрипящие и тяжелые входные двери, которые с громким и оглушающим звуком захлопываются позади тебя, отрезая от внешнего мира.

Этот лязгающий звук означает, что отныне ты в другом мире. Мире вечно недовольных медсестер, врачей и гардеробщиц. Мире ничего не знающей и не торопящейся тебе подсказать регистратуры, но с радостью готовой повторить тебе, что они ничего не знают. На два-три тона повыше. Мире медленно гудящих лифтов с тусклыми лампочками, рождающих в тебе легкую форму клаустрофобии. Мире непрекращающегося шарканья бахил. Этот мир всячески пытается сказать: тебе тут не рады.

Женя, до того как еще пошел в медуниверситет,