Книга об отце (Ева и Фритьоф) - Лив Нансен-Хейер

В окрестностях Форнебу тогда была еще настоящая дикая при­рода. И в Пульхёгду бегали дети со всей округи. Они приходили издалека погонять мяч на площадке перед домом или поиграть в индейцев на опушке большого леса.

Зимой только выйди за дверь — и уже можно кататься на лы­жах. Отец, конечно, хотел, чтобы мы стали хорошими лыжниками, и гордился тем, что Коре, будучи еще малышом, прыгал с трам­плина наравне с большими мальчиками. У него было меньше честолюбия, но и я тоже прыгала. Чтобы как-то подзадорить нас, отец и наши соседи Эрик Вереншельд и Эйлиф Петерсен устроили лыжное соревнование на Готосбакке. Горка была не бог весть ка­кая, но и мы были еще неважные лыжники. Соревновение это было для нас настоящим праздником. Призы получили все, и хотя я была всего лишь пятой, однако с гордостью приколола на куртку золотую лыжу.   (16)

С учебой дело обстояло хуже. Первые годы я училась у нас в Пульхёгде «в классной комнате» вместе с моими товарищами Дагфином Вереншельдом и Ионом Петерсеном, сыном Эйлифа Петерсена, и, когда мы сами ленились учиться, фрекен Маргит как могла вдалбливала нам грамоту.

Хуже стало, когда мне пришлось ходить в среднюю школу в Бестуме. Мы жили в Сёркье, пока не кончался охотничий сезон, и я появлялась на занятиях с опозданием в шесть-семь недель. Я все же догоняла класс, наверстывая упущенное в основном на переменах. Сначала, видя отметки в моем табеле, папа был спо­коен. Но как-то ему в голову пришла мысль проверить меня. И тут выяснилось, что оценки не соответсвуют знаниям. Разгневанный, помчался он к учительнице. Та сказала ему, что Лив ленива и учится плохо, но «нельзя же детям Нансена ставить плохие оценки». Отца расстроила и возмутила такая глупость, и с тех пор все пошло иначе. Отец решил сам следить за моими уроками и помогать мне наверстывать упущенное. Я с ужасом вспоминаю его «помощь» по физике. У него никогда не было достаточно времени, чтобы объяснить трудные задачи, которые я вдо­бавок не могла понять из-за незнания предыдущего материала.

Терпением он тоже не отличался. Я потела, старалась изо всех сил, но безуспешно.

Многие учителя считали, что нельзя ставить плохие оценки де­тям Нансена, но немало было и таких, которые думали как раз наоборот. Только лишь того, что мы трое — Йон, Дагфин и я — дети «вольнодумцев», уже было достаточно, чтобы священник, пре­подававший у нас закон божий, отнесся к нас с неприязнью, и нам сполна пришлось расплачиваться за прегрешения родителей.

Уже не знаю почему, но козлом отпущения чаще всего бывала я. Сперва священник пытался убеждать меня по-хорошему. Но я храбро заявила, что не верю ни в бога, ни в черта. Тогда он прибегнул к строгости и сказал, что без веры и смирения нас ждет вечная погибель. Тут я заупрямилась. Я сказала ему напрямик, что хотя папа с мамой у меня и неверующие, а все равно они хоро­шие и добрые.

Как ни странно, он не терял надежды, что сумеет вернуть меня в лоно веры. До сих пор с содроганием вспоминаю, как он выста­вил меня перед всем классом в назидание остальным.

«Лив, встань!»— гремит он. Я встаю. «Веришь ли ты в черта?»— и он окидывает взором весь класс.

Опять я попалась. «Нет!»— говорю упрямо и смотрю ему прямо в глаза.

Он покраснел до корней волос и что-то записал в журнал. После уроков меня в наказание оставили в школе, а священник тем временем писал письмо. Потом он прочел мне нотацию, назвал меня грубиянкой и зазнайкой и велел передать письмо отцу. И чтоб завтра же я вернула его с подписью отца.

Но тут отец встал на мою сторону. Он прочитал письмо, удив­ленно подняв бровь, и рассмеялся: «Какая чепуха!» Я вздохнула с облегчением и рассказала, как было дело. «Не стоит обращать внимания,— сказал отец.— Против глупости даже боги бес­сильны».

Весть о случившемся разнеслась по всей школе, и многие дети тогда кричали мне вслед «язычница». Но меня это не трогало. Я навсегда запомнила то, что отец сказал о глупости.

Всех моих сверстников уже водили в театр, одна я ни разу там не была. Отец о театре был невысокого мнения. Театр — не­серьезное искусство, говорил он, и детям нечего там делать.

Я была уже большой девочкой, когда наконец попала в Нацио­нальный театр, на «Фоссенгримен». И это не принесло мне ни­какого вреда. Единственное, что произвело на меня впечатле­ние,— это большой водопад, который, по словам мамы, был сделан из риса.

На следующий год меня взяли в оперу, на «Орфея», с Матиль­дой Юнгстед в заглавной роли, Калли Монрад в роли Эвридики и Кайда Эйде в роли Эрота. Вот это другое дело. Мама заранее пропела и сыграла мне всю оперу, объяснила содержание, и мне показалось, что  ничего  более прекрасного  я еще  не  слышала.

Отец в то время был в Лондоне, и я написала ему, что ничего не поделаешь: театр это театр, но я от него в восторге. Он ответил, что я должна понять его правильно. Театр может быть великолепным, но это бывает очень редко. Большинство артистов просто «кривляки» и не уважают искусство, а только и думают, как бы себя показать на сцене. К тому же опера — это не просто театр; чтобы понять оперу, надо и смотреть, и слушать. А боль­шинство пьес куда интереснее прочитать самому.

Я была согласна с отцом и довольно рано начала читать пьесы, Как-то, когда я была больна, мама дала мне Ибсена, и я стала читать все драмы подряд. Но отец испугался, что я еще мала и по­лучу неправильное представление о жизни. Он подробно написал маме, какие пьесы считает подходящими для меня. И ни в коем случае не велел давать мне «Привидения».

Поправившись, я, конечно, первым долгом разыскала в библио­теке эту книжку. Проглотив ее, как и все остальные, я так и не по­няла, что в ней ужасного.

Одно из замечательных воспоминаний тех лет — прогулки вер­хом вместе с отцом и мамой. Мы катались чуть не каждый день — отец на большом коне, а мы с мамой на исландских пони. Отец считал, что у женщин ноги недостаточно сильны для того, чтобы скакать по-мужски, и к тому же это неэстетично. Поэтому мы с ма­мой ездили в дамском седле, в длинных развевающихся юбках. (18)

Одно время у отца был бешеный жеребец из Гудбрансдаля, которого он сам собирался объездить. У нас во дворе начались ковбойские номера. И затем бешеная скачка по лесу. Когда нако­нец Хеминген стал ручным, как ягненок, отец потерял к нему ин­терес, и его сменили на горячего породистого жеребца из Англии.

В Сёркье после сенокоса исландских лошадок выпускали пастись на выгон, и я часто тайком брала одну из них и пуска­лась вскачь без седла. Вообще-то делать этого не разрешалось, так как лошадям нужно было дать отдых. Поэтому, если мне слу­чалось свалиться, я никому не показывала дома свои ссадины, а па­дала я частенько. Но однажды я вернулась, обливаясь кровью, и думала, что мне попадет. Однако, к моему удивлению, отец был со мною нежен и ласков, сказал, что это ничего и что со временем я научусь не падать с коня.

Однажды в газете была напечатана статья о культурном центре в Люсакаре. Мы с Ионом и Дагфином решили, что она полна снобизма. А затем и сами начали величать себя «культур­ным центром в Люсакере». Нам казалось, что все-таки это благо­звучнее, чем беспризорники из Люсакера.

В городе мы бывали редко. Наше царство было в Люсакере. Здесь поселилось несколько семей, знакомых домами. Семьи эти составляли в те годы то, что называлось «общество Люсакера». Самыми интересными личностями были художники Вереншельд, Эйлиф Петерсен, Герхард Мюнт[105] и Отто Синдинг. Первые трое жили совсем рядом с нашей усадьбой. (23)

Ворота Вереншельда буквально упирались в наши. Их хоро­шенький красный деревянный дом с белым фронтоном стоял на холме, оттуда открывался вид на фьорд. Весной и летом Верен­шельд часто писал в саду — то клумбу прекрасных разноцветных тюльпанов перед домом, то фруктовый сад в цвету. И сам он был великолепной натурой — длинные седеющие волосы и борода, с годами они совсем побелели. И когда бы мы ни пришли по­смотреть, как он работает, он был неизменно ласков и терпелив. Болтая с нами, он продолжал работать.

Зато жена его, тетя Софи, не любила, чтобы ему мешали. На­кинув на плечи шарф, она сразу же спускалась в сад, шурша длинными юбками. Она была до того близорука, что сперва под­ходила к нам вплотную, обнимала каждого за плечи и лишь тогда, внимательно всмотревшись в лицо, могла разглядеть, кто стоит перед нею. На том проверка и кончалась. «Да ведь это же Лив!»— и тут же отправлялась на чердак за яблока­ми или на кухню за пирожными. У тети Софи были больные ноги, и на прогулке она тяжело опиралась на руку мужа. Но ни­когда ей и в голову не приходило послать на чердак или в под­вал кого-нибудь из детей, и всем было невдомек, что ей надо помочь.

Ни у кого на свете не бывало таких удивительных детей, как у тети Софи, все они были как на подбор, один лучше другого, по крайней мере так получалось по ее словам. Я только вздыхала — вот если бы и наши родители были о нас такого же мнения. И нужно признать, что тетя Софи не зря так восхищалась своими детьми. Вернер стал ученым, Баскен — очень крупным врачом, а Дагфин — известным художником. Но тогда ведь я этого еще не знала.