Книга об отце (Ева и Фритьоф) - Лив Нансен-Хейер

В обычные дни мама сама себе аккомпанировала. Целыми ве­черами, когда отец работал у себя в кабинете, она просиживала одна за роялем и пела, а я слушала ее с галереи, удобно устроив­шись на животе, пока меня не одолевал сон. Нередко отец спу­скался из башни вниз, чтобы послушать пение. «Ева внизу поет Кьерульфа и Вельхавена,— писал он в дневнике в один из таких вечеров.— Какая у них удивительная чистота и прохлада! Вели­чавый покой без спешки и суеты, без чада страстей, нет того нерв­ного темпа, который не оставляет времени для глубины. Доста­точно послушать «Вечное течение».»

Большой зал предназначен был для приемов, и в эти годы здесь часто собиралось много гостей. Но великолепный маскарад, устроенный в честь новоселья, затмил все остальные праздники. Дом был наречен «Polhøiden», так окрестил его мой дядя Николаусен. Название это, по его словам, имело двоякий смысл. Во-пер­вых, это означало достигнутую отцом «polhøyde» (86° 140, во-вторых, «polhøidera»— то есть виски с сельтерской водой, которое было популярно в этом доме. Впоследствии отец сам переделал это название в Пульхёгду (Polhøgda).

Праздник начался от самых ворот. По обеим сторонам дороги от ворот до самого дома пылали смоляные факелы, и при входе гостей встречал молодой Вернер Вереншельд. Не дожидаясь, пока они разденутся, он сразу же подносил каждому чарку крепкого напитка «пульхёйда».

В зале перед дверью, ведущей в галерею, было устроено воз­вышение, на котором, наряженные снежной королевой и снеж­ным королем, в костюмах, усыпанных сверкающими блестками, стояли папа с мамой; за спиной у них было натянуто шелко­вое полотнище. Мы с Коре, одетые в белые костюмы с сереб­ряными лентами, изображая пажей, стояли по обе стороны коро­левской четы.

Гости прибывали, ряженые и просто в масках, и в низком поклоне склонялись перед их королевскими величествами. Я почти всех помню. Это были: семейство Дик из Форнебу, на­ряженные гусями с большими крыльями и длинными красными клювами, Марта Ларсен в костюме крестьянки, с корзиной ле­пешек, Янна Хольм, впоследствии ставшая госпожой Кей Ниль­сен, с длинными золотистыми распущенными волосами (она изображала Ингеборг из «Фритьоф и Ингеборг»), и Билле Ауберг в великолепном костюме времен Возрождения. Сарсы прибыли в национальных костюмах, впереди со скрипкой в руках шел дядя Оссиан.

Мы с Коре смотрели во все глаза, а мама с папой забывали о своем царственном величии, когда приходили уж очень странно одетые гости и нельзя было отгадать, кто это такой. Я очень гор­дилась, что никто, кроме меня, не догадался, что хромая беззубая старуха, которая пробралась в дом и с глубокими поклонами привествовала королевскую чету,— это художник Отто Синдинг. Помню тетю Сигрид в костюме Кармен, одетую в короткое платье, с красной шалью на плечах, с гвоздикой во рту и копной распу­щенных волос. Она прошла в зал, приплясывая и щелкая ка­станьетами (она научилась этому искусству специально для карна­вала). Она плясала все быстрее и быстрее, как и полагалось ей по роли. Кончилось это тем, что она с грохотом плюхнулась на пол. На Кармен она была совсем не похожа и скорее вызывала смех, чем восхищение.

Бешеный успех имела Бергльот Ибсен, которая изображала шута в огненно-красном костюме с бубенчиками. Казалось, такой же огонь полыхал в ней самой, она вся искрилась моло­достью, красотой, улыбалось все ее существо. И тетю Эйли Нан­сен я тоже никогда не забуду. Она была лампочкой с абажуром. Абажур был пышный, широкий, весь в шелковых фестонах, а на голове у тети Эйли горела электрическая лампочка. Лампочка мигала и светилась, а тети Эйли было не видно. Не припомню, чтоб она потом говорила, что хорошо повеселилась в своем ко­стюме.

Еще был у нас доктор Оскар Ниссен[104] с тетей Фернандой. Оскар представлял святого Антония, он был одет босоногим схим­ником, с посохом в руке, в коричневой рясе, из-под капюшона жутко глядело изможденное лицо. Тетя Фернанда, изящная и пре­лестная, в наряде из тюля, изображала его соблазнительницу. Но святого Антония соблазняли и другие женщины. Вдруг раз­дался вопль. Это босоногий святой, раскинув руки, загородил путь молодым девушкам и женщинам. Дядя Алек, изображавший арле­кина в костюме, у которого левая и правая половина были раз­ного цвета, почел своим приятным долгом поспешить на помощь дамам.

К сожалению, я не запомнила, как тогда выглядел Торуп, но помню, что потом все только и говорили о том, каким он был умо­помрачительно красивым Фаустом. Провожаемый восхищенными взорами дам, он одиноко бродил с песочными часами в руке, высоко подняв внушительный профиль и устремив взгляд поверх всех дам, не находя среди них достойной себя Гретхен. Три дня продолжался праздник. Часть гостей прибыла на другой день в тех же костюмах «доесть остатки» и потанцевать. Шампанское текло рекой, на галерее играл оркестр, а мы с Коре высовывались из-за перил и глядели на все сверху.

Мне кажется, что мы, дети, подсознательно чувствовали ка­кое-то несоответствие между нашей будничной пищей и роскошью праздников. Нам страшно надоедала неизменная каша на завтрак и на ужин. Мы с Коре давились ею. И как только отец уходил после завтрака читать газеты или почту, мы бежали к окошку и выбрасывали все, что было в тарелках.

Порой мама очень страдала оттого, что отец слишком строго с нами обращается. «Будь моя воля, я бы стала баловать своих детей, как меня баловали в детстве»,— говорила она отцу. Однако она покорялась его воле, потому что верила, что отец стремится воспитать в нас характер. Мама даже пообещала отцу, что не будет нас часто хвалить, чтобы мы не завоображали о себе не­весть что.

Думаю, что частенько ей стоило большого труда сдержать обе­щание. Она, как и всякая мать, гордилась своими детьми, и не в ее характере было скрывать свои чувства. Поэтому она изливала их отцу. Бывало, она говорила ему: «По-моему, Лив у нас растет и умнеет не по дням, а по часам, а Коре смелый мальчик, он все больше делается похожим на тебя». И потом принималась расхва­ливать наши достоинства. «Но ты не бойся, я это все только тебе говорю»,— добавляла она.

Мы все равно видели, когда мама была довольна нами. А иногда она и забывала обещание, данное отцу. Помню, как однажды мама разговаривала с Анной Щёт и притом не скупилась на похвалу. Вдруг она откинулась на спинку стула и рассмеялась: «Нет, послушал бы Нансен! Хорошо, что его нет дома».

На следующий год после Имми, в декабре, родился Одд, а еще через 11 месяцев — Осмунд. В доме теперь, кроме папы с мамой, было пятеро детей, три горничные, кучер, и он не казался уже чересчур большим. (22)

Бывало, что денег на хозяйство едва хватало. И если появ­лялись непредвиденные расходы, то положение становилось кри­тическим. Ева часами просиживала над расчетной книгой. Она не желала обременять такой ерундой Нансена, но самой ей прихо­дилось нелегко.

У отца все зависело от настроения, это Ева давно уже поняла. Иногда он, бывало, обнимет ее, улыбнется: «Брось, дорогая, не мучайся этой чепухой! Поди в контору к Александру и возьми побольше денег».

Но кузина моя Ада Хьютфельд вспоминает, что мама побаива­лась ходить к дяде Александру за деньгами — дядюшка считал в таком случае своим долгом и обязанностью хмуриться и читать нотации, а этого Ева не выносила. Ада была секретаршей дяди и сидела в приемной. Она всегда сочувствовала маме и звонила по телефону, когда считала, что дядя Алек уйдет на совещание. Тогда Ева приходила.

Приоткрыв дверь, она заглядывала в щелку и вопрошающе смотрела на Аду. Та улыбалась: «Путь свободен». Мама радостно входила и получала от своей доброй племянницы то, что ей надо было.

Иногда, впрочем, и на отца находило, и он, совсем как дядя, обрушивался на маму: «Нам надо жить экономнее. За последнее время было слишком много расходов! Так мы черт знает до чего докатимся!»

Отец и нас приучал к бережливости. Нельзя, чтобы мы вообра­зили себе, что можем жить на широкую ногу только потому, что у нас большой дом.

Конечно, никакие серьезные затруднения нам не грозили. Отец всегда мог быстро заработать столько денег, сколько было нужно.

Поездить, например, с лекциями, как в 1899 году, когда он читал лекции в Германии и в вечер зарабатывал 1500 марок. Но сейчас Ева не могла оторваться от малыша, а ездить без нее — об этом и речи быть не могло. Нам всем надо привыкать к бережливости. Конечно, думала Ева, сэкономишь на грош да выбросишь золотой, но сказать это вслух не смела. Отец отнюдь не был педантом, но, как я уже сказала, все зависело от его настроения.

Хуже всего было, когда на него нападала меланхолия. Тут уж и Еве было невесело. Тогда лишь через пение можно было найти дорогу к его сердцу и вернуть его к тому светлому и ра­достному, ради чего стоит жить, а этого никто не умел сде­лать лучше, чем Ева. Одно несомненно — никакие пошлые мелочи не заслонят от них ясное небо. За этим следила Ева. И укладываться в хозяйственные деньги она считала делом чести.