Книга об отце (Ева и Фритьоф) - Лив Нансен-Хейер

Госпожа Томмесен тоже была добра, хотя более сдержанна в проявлении чувств. В ее доме всегда было тепло, уютно и ста­ромодно. Но никак не могу вспомнить, как она выглядела. Помню только, что он тогда казался мне красивее, чем она. Том­месен, с его бакенбардами, черными глазами, сверкавшими из-под насупленных бровей, с густой седой шевелюрой, и впрямь был хорош собой. Выражение его лица было переменчиво, как, впро­чем, и его настроение. Только что он был глубоко растроган, на глазах слезы, как вдруг глаза сверкнут, и вот он уже сжимает кулаки, с горячностью отстаивая какое-нибудь дело. Зато и хохо­тал он без удержу, до слез. Над ним часто смеялись, когда он выступал с патриотическими речами, потому что на словах «лю­бовь к отечеству» у него неизменно сдавал голос.

Все эти люди часто бывали в Пульхёгде. Они умели весе­литься и пить шампанское. Предпочтительно шампанское.

Отец ни в грош не ставил всякие условности, и, бывало, даже эти веселые славные люди обижались. Однажды на приеме в честь принца Эжена отец подхватил Юлию Хейберг, самую молоденькую из гостей, и повел ее к столу, на глазах у всех досточтимых дам, из которых каждая втайне надеялась на та­кую честь. Госпожа Е., за которой отец ухаживал до встречи с мамой, тоже была на этом празднике, все такая же красивая. Она обычно умела сохранять холодное спокойствие, но на этот раз с ней случилась настоящая истерика. Пришлось уложить ее в постель, чтобы привести в чувство. А молоденькая Юлия весь вечер протанцевала то с отцом, то с принцем и никогда еще так не веселилась. Отец и мама смеялись потом над этими «разгневанными дамами» и над «скандалом», который учи­нил отец.

На некоторые праздники приходили еще две художницы — Харриет Баккер и Китти Хьелланн. Они и сейчас стоят перед моими глазами как живые. Нежная, тихая Харриет Баккер с огромными грустными глазами и мужеподобная Китти Хьел­ланн, которая курила сигары и в рассеянности стряхивала пепел в кофейную чашечку вместо пепельницы.

Эрик Вереншельд рассказывал мне, как Китти Хьелланн и Харриет Баккер работали вместе. Однажды к нему пришла Хар­риет и принялась с возмущением жаловаться на Китти, которая пишет картины впопыхах, торопится как на пожар и только успе­вает подписывать свои картины. Не поговорит ли он с Китти? Не успела Харриет выйти, как явилась Китти и стала жаловаться на Харриет, которая такая копуша и, если начнет картину, никак не может закончить. «Нельзя же без конца возиться!»— говорила Китти.

Редактор журнала «Самтиден» профессор Герхард Гран и гос­пожа Лисбет тоже часто наведывались в Люсакер, но, пожалуй, чаще они бывали в Пьока, у Эйлифа Петерсена, так как госпожа Гран, урожденная Семме, была в родстве с тетей Магдой (обе они приходились кузинами Александру Хьелланду). Эта пара очень подходила друг к другу: она маленькая, грациозная, со звонкой ставангерской речью, а он — ростом лишь немного по­выше, зато крепкий и широкий в плечах, с чисто бергенским юмо­ром и неторопливой и добродушной манерой говорить. Круглая, коротко стриженная голова, седая бородка клинышком, еще тем­ные, аккуратно расчесанные усы, короткая шея — казалось, что стоячий воротничок слишком высок для нее. Но больше всего мне запомнился лукавый блеск в его глазах — увидишь его, и не­вольно улыбаешься в ответ. Они жили в Бестуме, и я часто встре­чалась с ними, навещая тетю Малли и дядюшек. Они всегда оста­навливались поговорить, Гран спрашивал, как поживают папины морские течения и не найдется ли у него времени, чтобы написать статью для «Самтиден».

А вот еще люди, которых я никогда не забуду. Это Фернанда и Оскар Ниссены. Они были ярко-красными социалистами, а в те времена большинству это казалось чем-то ужасным.

«Оскар Ниссен идеалист,— говорила мама.— Мне он очень нравится». Тетя Фернанда — я ее так называла, потому что она приходилась тетей детям Вереншельда и сестрой тети Софи,— была «замечательным человеком», так считала мама.

Что Оскар Ниссен был таким уж страшным, как про него говорили, мне не очень верилось — в нашем зале он всегда был тих и вежлив. У него было такое правильное лицо и милая улыбка — он в отличие от других мужчин не носил ни бороды, ни бакенбард, и поэтому его улыбка была видна.

Фернанда Ниссен была действительно замечательным челове­ком. Умница, жизнерадостная, отзывчивая и ласковая к детям. Была ли она красивой, не знаю, но взгляд ее серьезных глаз был красив.

Много лет подряд у нас бывал и профессор Амунд Хелланд, чаще всего с Мольтке My, а иногда с Ламмерсом. «Хелланд может быть хорошим другом и непримиримым врагом»,— сказал о нем Вереншельд. Это мы почувствовали и на себе, когда они с отцом поссорились. Вернее, это он рассорился с отцом, но по­чему — отец так и не понял как следует. Тогда и прекратились его визиты в Пульхёгду, и больше он ни разу не пожелал встре­титься с отцом.

Но как-то мы случайно столкнулись с ним на улице, и он так обрадовался, что я даже испугалась, как бы он не разорвал мне пальто, потому что вцепился в мой воротник и не отпускал, пока не привел в свой уютный дом. Меня угостили теплыми венскими булочками, которые он как раз принес из магазина и высыпал на стол. Тут он разразился градом вопросов, стал расспрашивать обо всех нас. Обо всех, кроме отца. «Ах, Хелланд, пришел бы ты опять к нам!»— попросила я — и напрасно. «Ну нет, голу­бушка,— последовал ответ.— К твоему отцу я не приду, но ты и мама можете заходить ко мне».

А лучше всех был Мольтке My, и, пожалуй, он был самым близким другом отца. Он был и моим другом. Я всегда любила, когда родители уходили в гости: тогда являлся Мольтке и читал мне вслух. Отец считал, что Мольтке теряет здесь драгоценное время, но ведь многие злоупотребляли и его временем. С надеж­дой звонила я ему — он сам мне позволял,— и Мольтке прихо­дил. Мы сидели в гостиной мамы, Мольтке — в кресле с высокой спинкой, рядом стояла на столе лампа, а я усаживалась на стул пониже, как раз перед ним. Он читал — сперва сказки, песни, а позднее, когда я стала постарше, крестьянские рассказы Бьёрнсона, Юнаса Ли[107] и другое. Я сидела и с благоговением слу­шала, стараясь сосредоточиться на содержании книги. Но иногда начинала разглядывать этого большого человека, сидевшего пе­редо мной. Лоб у него был такой высокий, что, казалось, све­тился, кожа так бела, что щеки и лоб были совсем бледными на фоне короткой темной бороды и длинных усов. Временами он взглядывал на меня и кивал, а иногда его мысли были совсем да­леко. Тогда мы слышали, как в зале тикают часы, а мне не хоте­лось их слушать. Мы растягивали эти вечера как только могли, и когда Мольтке пора было уходить, я провожала его немного по дороге.

А обратно я бежала бегом, чтобы до возвращения родителей быть уже в постели.

Дважды в год бывали при жизни мамы обязательные семей­ные праздники. Во-первых, мы принимали семейство Сарсов и, во-вторых,— Беллингов и Нансенов. Отец всегда радовался приходу тети Иды, да и мы любили ее и ее дочерей Адду и Эббу.

Гораздо менее радовался отец, если ждали тетю Сигрид, но мама очень ее любила и уважала за «гордость» и за то, что тетя Сигрид при всей своей бедности старается жить самостоятельно на заработки от своих картин.

Родственники матери из Бестума были нам всего ближе, но тяжелы на подъем. «У меня трое мужчин»,— обычно говорила тетя Малли. Ведь на втором этаже дома жили ее братья Эрнст и Оссиан, а на первом — дорогой ее Торвальд. Она заботилась о них, как прежде заботилась бабушка, да так, что они и не замечали раз­ницы. Она продолжала устраивать воскресные приемы, которые по-прежнему бывали раз в две недели.

Мама очень любила встречи с родными и друзьями и терпеть не могла официальные приемы. Помню, как-то отец сказал маме: «Мне придется пойти, но ты, дружочек, можешь и не ходить туда».

Впрочем, и отцу чаще всего что-нибудь мешало ходить на прие­мы. И многие из этих приемов он не считал нужным посещать. Мои родители держались в стороне и от так называемой «христианийской богемы», которая возникла в восьмидесятые годы, а в послед­нее время расцвела и пополнилась новыми приверженцами. Некоторые ее представители бывали в Люсакере и, несомненно, были знакомы между собой, но, по-моему, они совсем не гармо­нировали друг с другом.

Отцу спиртные напитки не доставляли никакого удовольствия, а самые яркие представления богемы совершенно не понимали от­ца — его любви к природе, к спорту и к практической деятельности.

Он даже не смотрел на окна ресторана, где они обычно сидели за бокалами шампанского с сельтерской, а проходил мимо быстрым шагом в своем плотно облегающем фигуру спортивном костюме.

«Кому что нравится»,— вероятно, думали сидящие в ресторане. То же самое, наверное, думал и отец.

XIII. НАНСЕН В 1905 ГОДУ

Политиком Нансена сделали время и обстоятельства. Сам он предпочел бы целиком посвятить себя научной работе, и от­нюдь не честолюбивые помыслы заставили его принять деятель­ное участие в борьбе за расторжение унии, а затем в созда­нии первой конституции независимой Норвегии. (20)