Книга об отце (Ева и Фритьоф) - Лив Нансен-Хейер

Страх — он у всех на устах, но кто напомнит нам о мужестве? Разве его нет у народа? Во всяком случае, оно когда-то было присуще норвежскому народу. А как же нам проявить его, когда нет никакой опасности?

Нужно признаться, что со времен 1814 года наша политика не требовала особого мужества. Но в 1814 году мы доказали, что оно есть у нас. Неужели мы его растеряли с тех пор? Давайте посмотрим».

«Нас предостерегают от легкомыслия,— писал Нансен далее.—

Самое страшное легкомыслие — это когда предпочитают выжи­дать, когда упускают решительный момент, когда все пускают на самотек в надежде, что утро вечера мудренее. Мы не хотим, чтобы нами правило такое легкомыслие.

«Осторожные» же считают, что борьба за норвежские консуль­ства и вызванная ею попытка навязать Норвегии клеймо государ­ства, зависимого от Швеции, не стоят того, чтобы доводить дело до кризиса. Вы ошибаетесь, «осторожные», об этом я уже говорил ранее. Нам не нужен разрыв унии — мы добиваемся признания независимости Норвегии и соблюдения параграфа I закона о шведско-норвежской унии, который гласит, что Норвегия — сво­бодное и независимое государство».

Гуннар Хейберг[111] в своей речи в честь Георга Станга[112] кос­венно отвечал на высказывание Нансена:

«Есть еще один человек, который в своей области проявлял чувство ответственности сильнее прочих. Это Фритьоф Нансен.

Разве он в эти дни не доказал нам, что и в политике может поучить нас тому мужеству, той энергии, которые вытекают из огромного чувства ответственности? Не из пропитанной пылью канцелярской ответственности бюрократа, не из презренной ответ­ственности с оглядкой на последствия, не из ответственности угод­ника и соглашателя, а из той великой ответственности, которую чувствует тот, кто привык и строить великие замыслы и руково­дить их выполнением, а главное, готов жизнь отдать за свои убеж­дения.

Ибсен утверждает, что сильнее всех одинокий человек, но, мо­жет быть, еще правильнее другое — чтобы стать сильным, надо испытать одиночество. Фритьоф Нансен испытал его, Георг Станг тоже. Первый за полярным кругом, другой — в гуще людей.

Но в эти дни мы узнали, что человек, побывавший в Ледови­том океане, имеет горячее сердце!»

На собрании Студенческого общества 23 февраля Нансен го­ворил о необходимости «немедленно действовать». Когда он за­кончил речь, зал заполнился криками восторга, а Сигурд Беткер, под овации ликующих студентов, взбежал на кафедру:

«Вы пишете, что сейчас нужны мужчины. Вы имеете на это право. Вы настоящий мужчина. И вы вправе призывать к муже­ству, ибо вы сами проявили мужество. Говорят, что вы не мо­жете стать премьер-министром, потому что вышли из государ­ственной церкви. Но я прошу вас вспомнить слова Генриха Чет­вертого: „Париж стоит мессы". Встаньте к штурвалу, Фритьоф Нансен! Сейчас вы — знамя Норвегии».

Не только Сигурд Беткер уговаривал Нансена стать членом правительства. Некоторые газеты предлагали избрать его премьер-министром, а Кр. Миккельсен лично приезжал к отцу, чтобы предложить пост в своем кабинете. Миккельсен даже просил его вер­нуться в государственную церковь, чтобы это не могло стать по­мехой.

Но отец не собирался стать политиком. Сколько раз я слы­шала, как он говорил, что государственная церковь — великолепная отговорка. Он считал, что может послужить своей стране, и не являясь членом правительства. Так оно и оказалось.

До самого разрешения кризиса он был советником правитель­ства и вел переговоры от его имени и с Данией, в Копенгагене, и с великими державами. Да, отец, будучи по своим убеждениям далек от политической деятельности, этим летом и осенью, а позд­нее в Лондоне был своего рода первым министром иностранных дел самостоятельной Норвегии.

Ведь те переговоры, которые он вел в Англии начиная с 1905 года, а затем заключение договора о суверенитете в дей­ствительности были поручением дипломатического характера. Шведский посол в Англии капитан Валленберг так говорит о ра­боте Нансена в Англии: «В Англии имя Нансена значило более, чем целая Швеция». В 1934 году Шарль Рабо[113] писал в журнале «Самтиден»: «Если к норвежским событиям 1905 года вся Европа относилась с сочувствием, то в этом, несомненно, главная заслуга принадлежит Нансену, его большой популярности и дружеским узам, которые связывали его с выдающимися деятелями за гра­ницей».

Но сперва Нансен со всей энергией принялся за Норве­гию, стараясь устным и печатным словом объединить и укре­пить общественное мнение. 10 мая он выступал на митинге в Акерсхусе:

«Путь переговоров отрезан навсегда. Есть ли другой путь? Мы считаем, что в этом нет никакого сомнения. Наше право нарушили незаконные вмешательства в дела Норвегии. Значит, мы как суверенное государство обязаны довести до конца это дело.

Говорят, что если сейчас добиваться введения системы нор­вежских консульств, это приведет к революционным шагам. Да что же революционного в том, что ни один норвежец не желает отвечать за неразумные санкции?

Говорят о войне. Войне с кем? Война с братским народом только потому, что мы делаем то, на что имеем право? Как теперь будет относиться Швеция к Норвегии? Слова о войне — плохие слова. Борясь за свободу, мы горячо желаем сохранить хорошие отношения со Швецией.

Выбора у нас нет, возможен только один путь. Свобода ко мно­гому обязывает. Раз у нас есть свобода и самостоятельность, то нельзя, чтобы наши потомки сказали, что мы добровольно от них отказались. Если у стортинга и были сомнения, то они исчезли после того, как весь народ с такой радостью приветствовал реше­ния специального комитета. Прошли те времена, когда наши поли­тические партии отгораживались друг от друга. Отныне и до тех пор, пока мы не решим это дело, у нас будет только одна поли­тическая партия. Ее имя — Норвегия.

Правительство, которое сейчас создается для разрешения боль­шой и серьезной задачи, может приступать к своей работе, не сомневаясь в поддержке всего народа. Пусть он знает, что мы с ним заодно, что мы готовы помогать ему всеми силами, послед­ним скиллингом, если потребуется».

Происходящие события захватили всех. Цель у всех была одна, но по поводу того, какому методу, какой политике отдать предпочтение, мнения были различны. В 1905 году у Бьёрнсона и отца были разные точки зрения на эти вопросы. «Мир не лучший метод, но его хотят!»— сказал как-то Бьернсон. А в 1903 году он писал отцу:

«По-моему, попыткам Швеции навязать нам вопрос о министре иностранных дел прежде, чем решен вопрос о консульствах, нужно дать отпор  как  недостойному  вмешательству  в  наши  внутренние  дела.

Если шведы не прекратят свои попытки и правые нас не поддержат, то, значит, деморализующее влияние унии настолько явно и опасно, что нам придется открыто добиваться разрыва унии (но с сохранением союза).

Но если они оставят все попытки ущемить наши интересы, то, за­вершив дело о консульствах, мы немедленно сможем начать с ними пе­реговоры о министре иностранных дел и попытаемся найти некий modus vivendi.

Не может быть, чтобы он не нашелся.

Твой Бьёрнстьерне Бьернсон.

Передай привет своему ангелу-хранителю.

(То, что я здесь сказал, можно, если хочешь, рассказывать и пе­чатать.)»

Теперь, в 1905 году, Бьернсон и его зять Сигурд Ибсен скло­нялись к полюбовному решению и компромиссу и стояли за про­должение переговоров со Швецией, в то время как Эрнст Сарc, Нансен, Миккельсен и другие хотели использовать психологиче­ский момент для решительных действий. В одной из газет Бьерн­сон высказывался о своем старом друге и соратнике Эрнсте Сарсе так: «Не стоит обращать внимания на то, что говорит этот дед Мороз». Сарc усмехнулся в дедморозовскую бороду и поблагода­рил за этот «персональный привет». Бьернсон сперва рассердился, но вскоре отошел и написал Сарсу, что, как обычно, приедет к ним в воскресенье. Его душа не узнает покоя, пока он не обнимет и не прижмет к своему сердцу старого друга и его семью.

Надо ли говорить, что народу собралось много. Мы, дети, встречали почетных гостей в дверях. Они приехали в открытом экипаже, запряженном парой гнедых. Фру Каролина в черной, от­деланной жемчугом шапочке на коротко остриженных волосах сидела вся укутанная в пледы и шали, Бьернсон — в длинном пальто и в хорошо всем знакомой большой шляпе на седых куд­рях. Едва они показались на холме, как мы, дети, принялись кла­няться и приседать. А Бьернсон, привыкший к поклонению толпы, кивал нам и милостиво улыбался: «Здравствуйте, здравствуйте, дети».

За огромный обеденный стол усадить всех не удалось. Приста­вили еще один стол, и тетя Малли, которая на правах младшей хозяйки всегда сидела на нижнем конце стола, очутилась и вовсе в прихожей. Во главе стола, между дядей Эрнстом и отцом, сидел Бьернсон, но уловить что-нибудь из их разговора было невоз­можно: на конце тети Малли было очень весело, не умолкали шутки и смех. Мы видели только, что на другом конце стола царит сердечность и радость.