Монашество и монастыри в России XI‑XX века: Исторические очерки - Коллектив авторов

Монашество воспроизводило, как и прежде, опыт древнерусских подвижников «постом, молитвами и бдением». Помимо живой традиции, его роль заметна в развитии художественной культуры, особенно культовой архитектуры. Сохранились выразительные ансамбли, вписанные в природный ландшафт местности — это храмы со звонницами, галереями, ризницами и трапезными, часовни–усыпальницы, скиты, жилые, больничные кельи, настоятельские покои вдоль крепостных стен. Новшество века — создание училищного загородного Андреевского монастыря у подножья Воробьевых гор рядом с дорогой в Киев и Киево–Печерскую лавру. Монастырь строился с 1648 г. на средства царя Алексея Михайловича, его ктитором был Ф. М. Ртищев. Примерно с 1650 г. в нем поселялись ученые, монахи, сведущие в языках и науках, а также священники и дьяконы, искусные «в житии и чине и во чтении и пении церковном, и келейном правиле». Они прибывали из Киева, Белоруссии, Литвы, Греции и других земель[561].

Обитель задумана ее ктитором в честь Спаса Преображения[562]. Однако киевляне, среди которых находился некоторое время по прибытии из Киева ученый иеромонах Епифаний Славинецкий[563], стали именовать монастырь Андреевским в честь апостола Андрея Первозванного. Об этом свидетельствуют вирши Епифания, написанные к его открытию:

Во имя же Андреа Христом

Первозванна Апостола

Обитель сия бысть созданна

Богодарнаго мужа обилнодаяниемъ

И тщателей монаховъ трудоснисканиемъ

Первая симъ званием в России назвася.

Въ прибежище странных и нищих основася,

Въ юже не им^я гд'к главы приклонити

Ничто же усумняся изволить входити[564].

Епифаний Славинецкий, возглавлявший в Москве интеллектуальную элиту, основал в Чудовом монастыре ученое братство, которое занималось переводами богословских творений с эллиногрече- ского, ученых сочинений с латинского, немецкого, польского и других языков. Ближайшими его помощниками упоминаются переводчики с латинского Арсений Корецкий–Сатановский и Исайя Чудов- ский, ученик и продолжатель ученых трудов Епифания справщик Евфимий, живший в Чудовом монастыре. Епифаний становится в Москве главою православного ученого монашества, следуя святоотеческой традиции, определяет назначение обители: «Дом плача монастырь есть, яко божественный Иоанн Златоустый учительствует»; обращаясь же к братии, он поучал: «…о христолюбивии монаси, не долная, но вышняя мудрствующий, многоценными правды, целомудрия, мужества и разума бисерми души ваши удобряйте». По проповеди ученого старца, монах должен быть «нестяжателен», его украшают «мудрование, правда, целомудрие, мужество, разум, любовь, нищелюбие, в^ра в Христа, безгневство, страннолюбие»[565].

В патриаршество Никона составлена «Опись» рукописных монастырских собраний. Опись — для своей эпохи заметный труд монашествующих книжников[566]. В ней перечислено 39 степенных монастырей, в ризницах и книгохранительницах которых описано 2672 рукописи, в основном на славяно–русском и частично древнегреческом языках. Крупными собраниями владели Троицкий Сергиев (411), Кириллов Белозерский (473) и Чудов (242) монастыри. Небольшое, но ценное собрание имел тверской Отрочь Успенский монастырь, всего 5 рукописей, из которых три «на харатье». Цели составления «Описи» диктовались потребностями издательского производства и программой улучшения качества унифицированного текста на русском языке, «…того ради чтобы было ведомо, где которыя книги взяти, книг печатново дела исправления ради»[567]. Никоновой книжной описью пользовались в течение всего семнадцатого столетия: в 1682 г. по ней брали в разных монастырях необходимые рукописи «на обличение раскольников», а также для школьного учения[568].

Н. Н. Лисовой. ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ВЕК В ИСТОРИИ РУССКОГО МОНАШЕСТВА

Жизнь и история православного монашества является одной из сложнейших областей для церковно–исторического познания. Не только в том смысле, что несмотря на несомненный прогресс источниковедческих исследований, эта область остается одной из наименее изученных, но и прежде всего по известному своему «апофатиз- му», невозможности выразить в привычных категориях сущность всегда подспудных и диалектически разнонаправленных процессов и тенденций. Слишком зыбкой является здесь граница между «внутренним» и «внешним», так как именно монашество являет для христианина путь и способ раскрытия и совершенствования «внутреннего человека».

Но область эта таинственна и по глубокому антиномизму заложенных в ее основе духовных заданий. Помимо неизбежного напряжения — при любом социальном строе и политическом режиме — между Церковью и Государством, существует и внутреннее напряжение в самой Церкви: между иерархией и клиром, с одной стороны, и монашеством — с другой, которое накладывается на традиционную, временами острую противопоставленность монастыря и «мира».

Если использовать метафору известного богослова протоиерея Георгия Флоровского, монашество рождается и исторически функционирует в качестве передового отряда Церкви в поле двух социально и духовно противоборствующих магнитных полюсов — Империи и Пустыни. «Монашество в значительной степени было попыткой уйти от проблем, возникавших при контактах с Империей. Время острой борьбы между Церковью и Империей при арианствую- щих кесарях IV в. было также временем подъема монашества. Это был своего рода новый впечатляющий «исход». Империя всегда считала этот «исход», бегство в пустыню, угрозой своим планам и даже самому своему существованию — от эпохи Святителя Афанасия (Великого, f376) до жестоких гонений на монахов со стороны императоров–иконоборцев»[569].

В истории Русской Православной Церкви временем решающей битвы между Империей и Пустыней стал XVIII век. Он озна- меновая собой новую эпоху, традиционно именуемую синодальной, поскольку во главе церковного управления с 1721 года находился Святейший Синод[570]. По степени активизации внутренних и внешних противоречий в жизни Церкви и монашества ситуацию начала XVIII в. можно, пожалуй, сравнить лишь с эпохой равноапостольного Константина и последующих десятилетий IV в. — временем возникновения и бурного расцвета восточного монашества. А по степени внешнего давления — с нашим XX в., временем антирелигиозного геноцида и террора и одновременно святого горения новомучеников и исповедников…

Значение этого периода для русской церковной истории трудно переоценить. Предпринятые в его начале реформы имели высокие и благородные цели — обновить, поднять на более высокий уровень всю религиозно–нравственную жизнь русского православного народа. Однако церковные реформы не привели, на первый взгляд, к желательным результатам. Внешнее упорядочение церковных и монастырских дел сопровождалось едва ли не более глубоким упадком веры и благочестия, чем было в бестолковом, «бунташном» и «растерянном» (Г. В. Флоровский) семнадцатом столетии, утратой духовенством и монашеством своего прежнего авторитета, подчинением всех сторон церковного служения светской бюрократии. Но, с другой стороны, по справедливому заключению И. К. Смолича, «теперь, когда монастыри обеднели, можно было реформировать монашескую жизнь на чисто аскетических основах»[571]. Век Петра Великого и Екатерины II закономерно становится также и веком преподобных Серафима Саровского и Паисия Величковского.

Озаглавив данную работу «Восемнадцатый век в истории русского монашества», мы предполагаем известными в общих чертах читателю предысторию и фактическое состояние Русской Церкви и русского монашества на рубеже Петровских реформ. Но, разумеется, дальнейшее изложение требует предварительного краткого введения, касающегося как феномена православного монашества и основной терминологии, так и правового положения русского монашества в указанную эпоху.

Историография вопроса невелика. Великие систематики русской церковной истории, митрополит Макарий и академик Е. Е. Голубинский в своих фундаментальных курсах не дошли до интересующего нас периода. Из числа специальных статей и монографий второй половины XIX в. следует в первую очередь отметить работы профессора Казанской духовной академии П. В. Знаменского[572], посвященные церковному, в том числе монашескому законодательству Петра Великого, монографию И. А. Чистовича «Феофан Прокопович и его время»[573], а также исследование П. Чудецкого о секуляризации 1764 г.[574] На рубеже веков опубликована работа А. А. Завьялова «Вопрос о церковных имениях при императрице Екатерине II»[575], а в самый канун революции — монография профессора Петроградской духовной академии Б. В. Титлинова о жизни и деятельности самого выдающегося из «екатерининских» иерархов, митрополита Гавриила (Петрова), с большим разделом, посвященным его трудам по возрождению монастырской жизни в России[576]. В послеоктябрьский период за рубежом появились фундаментальное исследование И. К. Смо- лича, специально посвященное истории русского монашества[577], и «Очерки по истории Русской Церкви» А. В. Карташева, во втором томе которых кратко, но ярко изложена и история секуляризации монастырских имений[578].