Чёртов палец - Владимир Валентинович Крюков

должна это нарисовать!

Они снова легли в траву, но долго не могли успокоиться.

— Такое можно увидеть только раз в жизни, — сказала Лотта.

— Пожалуй, ещё реже.

— Да, пожалуй… Если бы мы сюда не приехали, мы, верно, не увидели бы этого никогда… И если бы не лежали сейчас на этом месте… Помните, как у Бальмонта: «И над озером пение лебедя белого, точно сердца несмелого жалобный стон»?

Она закрыла глаза.

— Твоё письмо действительно спасло мне жизнь, — вдруг сказал Навроцкий, не замечая, что перешёл на «ты».

— Как же это случилось? — спросила она мягко.

И он рассказал ей о том, как в роковой, решающий момент заметил её письмо у себя на письменном столе. Она выслушала его внимательно, не перебивая, продолжая лежать с закрытыми глазами, лишь уголки её губ чему-то улыбались.

— Знаешь, — сказала она немного погодя, — один из моих предков сражался в Испании, в армии Наполеона, и привёз оттуда жену-испанку. До моей матери все женщины в нашем роду были черноволосыми.

— Стало быть, ты чуточку испанка?

Навроцкий смотрел на её волосы, вобравшие в себя солнечный свет, словно тончайшие, прозрачные струйки родниковой воды, худые плечи с по-девичьи трогательно выдающимися ключицами, юное светлое лицо, весело подрумяненное на щеках загаром, небольшие груди, молодо и пружинисто, точно цветы подсолнуха, обратившиеся к солнцу, узенькую талию, плавно переходящую в созданные для любви полусферы бёдер, и тихое, благоговейное восхищение этой нетронутой красотой, прельстительной, влекущей, внезапно сменилось в нём томительным, нестерпимо острым чувством мужского восторга. Он медленно приблизился к ней и осторожно поцеловал в губы, на которых ещё оставались запах кофе и сладость пирожного. Она лишь на мгновение приподняла веки, обрамлённые вздрагивающими тёмными ресницами, и, зажмурив глаза, робко и неумело обняла его. Ещё через минуту, уступая его порыву, она чуть приоткрыла влажную, ароматную мякоть горячих от солнца губ, и неясное, не знакомое ей чувство, пугающее и сладостное, пронизывающее до боли и восторга, охватило её затрепетавшее существо. И когда поцелуи его начали обжигать кожу, когда она почувствовала, что уже не властна над своими губами, лицом, телом, когда нечто парализующее волю, страшное, роковое подхватило её, как ураган, и понесло в какую-то таящую опасность terra incognita, — в висках у неё вдруг отчётливо и властно зазвенело, словно чья-то стерегущая рука ударила в колокол: «Не сейчас! Не сейчас! Не сейчас!» Но поднявшийся в ней вихрь стеснил дыхание, лишил её, точно инквизитор, языка и речи, вырвал с корнями голосовые связки. Ей казалось, что ещё мгновение — и этот вихрь высушит в ней остатки сознания. Лишь из какой-то неведомой глубины разум робко, но настойчиво твердил ей, что уж коли сплетена она из живой ткани, коли проснулась в ней дремавшая ранее чувственность, надобно обуздать её, научиться управлять ею. Иначе как жить? Как быть человеком? И когда в результате этой внутренней борьбы губы её слабо прошептали: «Нет, не сейчас…», когда она всё ещё не знала, что случится с ней через минуту, за домом, со стороны крыльца, послышались шаги и стук в дверь.

4

— Вижу, стоит автомобиль у тропки… — говорил Пётр Алексеевич подошедшему к крыльцу Навроцкому. — Ну, думаю, никак князь пожаловал. А я так… на пару часиков заехал… проверить, всё ли здесь чин чином.

Навроцкий предложил полковнику немного поудить, на что тот охотно согласился. Захватив удочки, они отправились на берег. Уже через четверть часа в ведре у них плескалось несколько крупных краснопёрок, из которых Лотта тут же приготовила уху. Навроцкий принёс из погреба вина — и обед был готов.

— Выхожу в отставку, — говорил Пётр Алексеевич за столом. — Останусь жить здесь, в Финляндии… Привык, знаете ли… Да и ехать некуда, семьи у меня нет. Жена давно умерла, а сын в японскую войну погиб, царство им небесное. — Он перекрестился.

— А в Петербурге у вас есть кто-нибудь? — спросил Навроцкий.

— Родственников нет, а есть старый приятель Платон Фомич Милосердое. Мы с ним ещё в Малороссии вместе послужили. Исправляет он в Питере должность судебного следователя и, надо сказать, очень благополучно… уважаемый человек…

— И часто вы бываете в Петербурге?

— Нет, не часто. Не люблю я этой столичной суеты, привык к гарнизонной жизни, к Финляндии, к тишине…

Пётр Алексеевич время от времени с заметным любопытством поглядывал на Лотту и, когда она вышла за чем-то в кухню, сказал:

— А красивая у вас панночка. И кем же она вам приходится?

— Невестой, — не сразу найдясь что ответить, выпалил Навроцкий. — Ну, во всяком случае собираюсь сделать ей предложение, — поправился он.

— Добре, добре, — закивал головой полковник. — Дело это хорошее, да и девушка, видно, славная. А вам, князь, уже пора жениться-то. Пора…

В комнату вошла Лотта, и они замолчали.

— А что же это мы про вашего дядю забыли? — сказал чуть погодя полковник. — Нехорошо. Надо за него выпить. Сидим тут в его доме…

— Вы правы, Пётр Алексеевич. И между прочим, пьём его вино…

Они выпили за покойного дядю, а после обеда, немного поболтав с полковником за чаем, Навроцкий повёз его в Борго. Лотта вызвалась ехать с ними и, после того как они попрощались с Петром Алексеевичем, попросила князя отвезти её к родному дому, где уже почти полгода как не бывала. Пока она ходила в дом и говорила несколько минут с жильцами, Навроцкий терпеливо шагал с сигарой вокруг автомобиля и время от времени постукивал ботинком по покрышкам. Затем они навестили аптекаршу, у которой Лотта задержалась несколько дольше, и наконец поехали в кофейню, где познакомились почти год назад. Здесь Навроцкий, под действием нахлынувших на него воспоминаний, собрался с духом и рассказал, при каких обстоятельствах увидел её впервые на озере и как был сконфужен и в то же время обрадован, встретив её в тот же день в этой кофейне. Выслушав признание князя с лёгкой краской на лице и с минуту помолчав, Лотта вдруг негромко рассмеялась, и он снова увидел чудные, давно им примеченные ямочки на её щеках.

Когда они выходили из кофейни, к ним подошёл невысокий, но, судя по проницательному взгляду и раскованной походке, очень уверенный в себе молодой человек. Он приподнял белый студенческий картуз и заговорил с Лоттой по-шведски. Навроцкий перешёл улицу, сел в автомобиль и, закурив сигару, с интересом наблюдал, как они о чём-то оживлённо беседуют, изредка поглядывая в его сторону. Ему казалось, что говорят о нём. Вскоре молодой человек взял Лотту за руку и, видимо, начал в чём-то убеждать. Навроцкий чувствовал, как в нём нарастает