Чёртов палец - Владимир Валентинович Крюков

не смотрела в сторону бенуара. Наконец оркестр смолк. В зашумевшей зале послышались недовольные реплики, сначала робкие, потом громче. Молодой человек, сидевший с ними в одном ряду, засвистел.

— По моему рассуждению, это не музыка, а самый натуральный декаданс! — прошипел мужской голос у них за спиной.

— Ты прав, Дорик, — вторил ему голос женщины, — в этой музыке нет ничего основательного, она вся рассыпается на кусочки…

— Какой вздор! — не удержавшись, возразил Навроцкий, наклоняясь к уху Лотты, и, захлопав в ладоши, крикнул: — Браво!

Несколько голосов его поддержали, раздались редкие аплодисменты, но большей части публики исполненные произведения не пришлись по вкусу — она улюлюкала и смеялась. Лотта же, как и Навроцкий, была в восторге от этой утончённой, завораживающей музыки.

— Нужно непременно достать ноты с сочинениями Дебюсси, — сказала она, когда они сели в автомобиль. — Я обязательно хочу что-нибудь разучить…

Через несколько дней Навроцкий съездил в Петербург и вернулся с тетрадью прелюдий для фортепьяно. Лотта тотчас села за пианино и принялась разучивать особенно понравившиеся ей вещи. Уже на другой день перед вечером она приятно удивила Навроцкого, проникновенно, очень мягким туше исполнив «Les sons et les parfums tournent dans l’air du soir»[21] и «La fille aux cheveux de lin»[22].

Глава девятнадцатая

1

Маевский то появлялся в своей квартире на Каменноостровском проспекте, то вдруг снова куда-то исчезал, не утруждая себя ни послать телеграмму, ни оставить записку Навроцкому. Предприняв несколько безуспешных попыток застать поручика дома, чтобы наконец объясниться, Навроцкий решил наведываться в Петербург как можно чаще. Кроме вынужденной охоты за Маевским ему необходимо было привести в порядок свои биржевые дела. При удобном случае он решил и вовсе избавиться от бумаг следить за колебаниями курсов и извлекать прибыль из спекуляций казалось ему теперь занятием тягостным и пустым. Он вспоминал рассказ матери о том, как в 1869 году дед его, отец Николая Евграфовича, в результате биржевого краха потерял почти всё своё состояние. Немало горя пришлось пережить тогда семье Навроцких. Да и собственная неудачная попытка вложить капитал в железнодорожную ветку заставила его пересмотреть отношение не только к игре на бирже, но и к риску в делах вообще После исчезновения Шнайдера ему пришлось самому входить в мелкие подробности этих дел, и мало-помалу он начал понимать, что это не его стихия. Ему хотелось выйти из игры без новых потерь, но сделать это оказалось не так-то просто, необходимо было терпение. Он начал думать об имениях матери не только как о чём-то более надёжном, но и как о приложении сил, в большей мере созвучном его естеству. Рано или поздно придётся этими имениями заняться и, чтобы толково распорядиться огромным хозяйством, необходимо будет оставить другие дела. То ли был это замогильный клич предков-помещиков, то ли городская жизнь с её сутолокой и шумом вдруг опостылела ему, но он всё чаще стал задумываться о том, чтобы навсегда поселиться в деревне и, наладив по-своему хозяйство, с головой уйти в мир любимых книг, отдать тихие вечера философии, литературе, искусству. Возможно, такому умонастроению способствовало время, проведённое на даче в Борго, где скромное очарование природы умиротворило его душу, где он вдруг обнаружил, что уединение отнюдь не навевает на него скуку, а, напротив, учит слушать и понимать себя, помогает освободиться от ложных ценностей, цепко удерживающих жителя города. Ему хотелось, как в детстве и юности, бродить по лугам и лесам, дышать пряным полевым воздухом, видеть перед собой широкий горизонт, не скрытый от взора непроницаемой надменностью домов-громадин. И это желание побуждало мысль его трудиться над тем, как всё это устроить, как наладить жизнь так, чтобы она не превращалась в клубок противоречий, не терзала вечным душевным разладом. Эта подготовительная работа, призванная установить новые вехи на его жизненном пути, шла в нём непрерывно, делала его несколько рассеянным и невнимательным к происходящему вокруг. Занятый размышлениями над важными для него вопросами, он порой не придавал значения тем или иным мелочам, которые, несмотря на кажущуюся их ничтожность, таили в себе скрытую опасность и способны были незаметно, исподволь влиять на его судьбу.

На Морскую к Навроцкому начал часто захаживать Кормилин, широкая натура которого после дружеской беседы, коньяка и сигары требовала некой кульминации. Суть этой кульминации обыкновенно заключалась в том, что Навроцкий, вместо того чтобы вернуться в Осиную рощу, отправлялся провожать старого приятеля домой, но каким-то трудно объяснимым образом каждый раз оказывался вместе с ним в одном из петербургских ресторанов. Душа Кормилина, казалось бы, знавшего ответы на все вопросы, на поверку оказалась нежной и чувствительной и подчас балансировала на опасном краю, рискуя потерять равновесие. Это противоречие сначала озадачивало Навроцкого, но постепенно он так к нему привык, что научился отличать в риторике товарища злаки от плевел. Он догадывался, что за циничными поучениями Кормилина скрывается какая-то жизненная неудача, но природа этой неудачи оставалась ему неизвестной: в тайны души своей Дмитрий Никитич никого не посвящал. Поскольку же самые большие огорчения мужчине часто доставляет женщина, Навроцкий предположил, что именно в женщине и следует искать причину душевных борений и цинизма, так легко сменяющих друг друга в его приятеле. Каждый раз, когда за бокалом вина Кормилин устремлял на него мутноватый, исполненный тоски взгляд, Навроцкому казалось, что ещё минута — и он услышит сентиментально-слезливую исповедь. Но в глазах Дмитрия Никитича вдруг промелькивало какое-то сомнение, взор его прояснялся, загорался лихой искоркой, и, подозвав официанта, он со словами: «Что-нибудь щемящее, батенька!» бросал на поднос купюру, которую человек тотчас услужливо относил в оркестр.

Однажды под такую щемящую душу музыку в сопровождении двух кавалеров и Любоньки Цветковой в ресторан вошла Анна Фёдоровна. О чём-то оживлённо споря, компания уселась за стол в противоположном конце залы. Увидав Навроцкого, Анна Федоровна едва приметно, но выразительно кивнула ему головой, и то ли от этого жеста, то ли ещё от чего у него внезапно заныло в груди, будто дала о себе знать старая, недолеченная когда-то болезнь. Ему вдруг стали противны и ресторан с его посетителями, и взрывы добродушного смеха за столами, и даже Кормилин, с флегматическим хладнокровием доедающий сдобренную сметаной тетёрку. Почувствовав, что пьянеет от вина, от разрывающего нутро романса, от взглядов, брошенных на него княжной, Навроцкий потянул приятеля на свежий воздух — в спасительный, отрезвляющий трамвайным звоном, мерно текущий в белесоватых сумерках Невского проспекта поток автомобилей, конных экипажей и фланёров…

2

Лотта