Чёртов палец - Владимир Валентинович Крюков

пышную белую грудь. Обе девицы снова прыснули.

— Ну как, штабс-капитан? Хороша грудь?

— Хороша, что и говорить! — крякнул Блинов, расправляя кончики усов.

— А твоё мнение, Феликс?

Бокал в руке Кормилина описывал в воздухе зигзагообразные линии и кренился, угрожая выплеснуть содержимое на скатерть. Навроцкий ничего не ответил.

— Эх, Феликс! Уходили, видно, сивку крутые горки. А помнишь, как весело нам было в студентах? Актрисы, субретки…

Лотта мягким, тихим движением поднялась из-за стола и вышла из комнаты.

— Ага… — понимающе кивнул головой Кормилин. — Барышня осерчали-с…

Компания примолкла.

— Господа, — прервал общее молчание Блинов, — не будем учинять афинскую ночь в этой скромной обители князя. Хозяйка вот сердится… Пора и честь знать.

Навроцкий поднялся наверх и постучал в комнату Лотты.

— Я уже сплю, — послышался из-за двери её голос.

— Не сердись. Покойной ночи! — сказал он и вернулся вниз.

Ночью, сквозь сон, Лотта слышала какой-то шум, а когда утром проснулась и спустилась в столовую, на даче уже никого не было. Неподалёку от дома, у кромки дороги, стоял чёрный автомобиль, в котором сидел какой-то мужчина и смотрел, как показалось Лотте, в её сторону, но разглядеть незнакомца она не смогла из-за полей шляпы, затенявших ему лицо. Она ушла в кухню, и когда спустя минуту-другую снова выглянула в окно, от автомобиля на дороге осталось лишь тёмное облачко из пыли и копоти.

Навроцкий вернулся из города рано, уже к обеду. В Петербурге он заехал на Садовую в магазин писчебумажных принадлежностей Рапопорта и купил там высшего сорта бумагу для акварелей. Вручая её Лотте, он в шутку сделал виноватый вид.

— Знает кот, чью котлету слопал, — улыбнулась Лотта.

— Знает кошка, чьё мясо съела, — поправил Навроцкий смеясь.

От него Лотта узнала, что ночью Блинов и Кормилин повздорили из-за Зины, которая делала авансы обоим. Оставаться всем вместе на даче было невозможно, и Навроцкому пришлось, урезонив мужчин, отвезти на рассвете всю компанию в Петербург.

День выдался ведренный, умеренно жаркий, без ветра. Казалось, лето незаметно подкралось в короткие предутренние часы и вернуло себе утраченную накануне территорию. До самого позднего вечера они были вместе: гуляли, купались, катались на велосипедах и фотографировались. Вечером Навроцкий сыграл на пианино несколько импровизаций, спокойных и светлых, как прошедший день, а Лотта слушала его и осторожными, неспешными мазками наносила водяные краски на лист подаренной им бумаги. Когда она уходила к себе, он взял её за руку и обещал не отлучаться в Петербург слишком часто и не оставаться там ночевать, и его обещания показались ей лучшим завершением этого чудесного дня.

Глава двадцатая

1

Между тем молодой дамой с театральным биноклем, обратившей на себя внимание Лотты, была не кто иная, как Анна Федоровна Ветлугина. Наблюдая публику в партере и увидав там Навроцкого, она с интересом стала рассматривать его спутницу, и, когда та на мгновение повернулась к ней лицом, сердце Анны Федоровны забилось так часто, что ей едва не сделалось дурно.

— Не может быть! — воскликнула она невольно.

В двух соседних ложах несколько голов повернулись в её сторону.

— Простите, что именно не может быть? — спросил сопровождавший княжну тщательно выбритый молодой человек с хорошими манерами.

— Ничего, Серж… — рассеянно отвечала Анна Федоровна. — Мне только показалось…

Сославшись на неважное самочувствие, она попросила поскорее отвезти её домой, что Серж немедленно и исполнил. Дома она заперлась в своих комнатах и никого не желала видеть. Настроение духа было у неё прескверное. Она принималась за чтение, раскладывала пасьянс, спускалась в пустую гостиную и садилась за рояль, но ничего не помогало. Мысли её вновь и вновь возвращались в освещённый электрическими люстрами театр, она отчётливо видела случайно брошенный на неё взгляд прелестной молодой особы, сидевшей в партере подле Навроцкого, и её охватывал озноб. Вот-вот, казалось, нервы её не выдержат и она разревётся белугой, но каждый раз, сделав над собой усилие, она брала себя в руки. К ночи душевное страдание вконец её утомило, она почувствовала недомогание и, повалившись на кровать, зарылась головой в подушки…

Кто же эта девушка с красивыми тёмными волосами? Да это же она сама — Анна! Она бежит в белой ночной сорочке через высокий, дремучий лес, останавливается, чтобы перевести дух, прячется за высокий мшистый ствол и, с опаской выглядывая из-за него, преодолевая страх, машет рукой идущему за ней человеку, зовёт, зовёт его. Но бессильный зов её лишён слов, похож на дикое завывание волчицы. Но кто это? Кого зовёт она? Да это же Навроцкий! Но как ужасно, как свирепо его лицо! Он бежит за ней, он преследует её. Бежать! Непременно бежать! Она бросается вперёд не разбирая дороги, острыми сучьями раздирая в клочья сорочку. Прочь от него! Прочь! Скорей! Скорей! Рваная одежда цепляется за ветки, мешает ей. Она сбрасывает с себя последние лоскуты, грубые ветки царапают в кровь её нагое тело, нежную белую грудь, ноги её утопают в хлюпкой, холодной трясине. Она оглядывается. Он всё ближе к ней, он вот-вот настигнет её! Что ему надобно? «Боже, что ему надобно от меня?» Но что это? Он остановился? Он уходит? Куда же? Кто эта красавица там за деревьями, в лунном сиянии? Он смеётся? Он идёт к ней? «Почему он больше не преследует меня?» Анна Федоровна протягивает руки, зовёт «Феликс! Феликс!», но из горла её исходит беспомощный хрип, она задыхается, всхлипывает и не может произнести ни слова. Она бросается за ним через болотную топь, ноги её всё глубже и глубже уходят в ледяную водянистую жижу, и вот уже тело её по плечи, до подбородка поглотила трясина, и страшная, невозможная мысль о смерти внезапно с беспощадной ясностью пронзает её мозг. И снова она в ужасе кричит «Феликс! Феликс!», но вместо крика из груди её вырывается жалкий стон…

Анна Фёдоровна проснулась, разбуженная собственным голосом, охваченная мерзким страхом, и, уяснив себе, что видела сон, заплакала.

2

Неделю спустя, в один из застрявших между летом и осенью дней, когда воздух уже не по-летнему свеж, а для осени ещё слишком тёпел, на северной окраине Петербурга, близ ворот старого деревянного дома, под моросящим дождём стоял экипаж. Кучер, ёжась на облучке, потягивал папироску и кутался в намокшую шаль. Хозяйка экипажа, Анна Фёдоровна Ветлугина, сидела в это время за накрытым льняной скатертью столом в небольшой горнице с низким потолком и образами в углах. Перед ней стояли самовар, чашка чая и вазочка с черносмородинным вареньем. Напротив сидела древняя морщинистая