Чёртов палец - Владимир Валентинович Крюков

грустила, когда, пробыв в Осиной роще день-два, Навроцкий снова уезжал в Петербург. Вынужденное одиночество тяготило её, но она старалась найти себе занятие, чтобы не скучать, и гнала прочь неприятные мысли.

Расспрашивать Навроцкого о причинах, побуждавших его подолгу оставаться в Петербурге, она считала себя не вправе и радостно встречала его всякий раз, когда он возвращался. Иногда он привозил ей какой-нибудь подарок букет цветов, астраханский арбуз, блок рисовальной бумаги, миндальное мыльное тесто на берёзовом соке или кипу журналов: «Вестник моды», «Женское дело», «Аполлон»… На первый взгляд казалось, что их дачная жизнь течёт ровно и безмятежно, как широкая русская река, но в те немногие часы, что Навроцкий проводил с ней, Лотта всё чаще замечала его рассеянный взгляд, по едва уловимым признакам угадывала, что целует он её по привычке, без прежнего чувства, и сердце её наполнялось беспокойной тоской. Каждый раз, когда Навроцкого по нескольку дней кряду не было на даче, на ум ей приходили мысли одна печальнее другой. Она делала усилия, чтобы отвлечь себя, забыться, но тщетно: погрузившись в чтение, она не понимала смысла прочитанного, взявшись за рисование, не могла сосредоточиться на рисунке. Подчас она ловила себя на том, что рисует какими-то автоматичными движениями, как будто кисть сама, без её участия, выбирает краску и направление мазка. Появлявшиеся в такие минуты на бумаге рисунки удивляли её своей неожиданностью.

Вернувшись однажды из Петербурга, Навроцкий застал Лотту на веранде. Она сидела перед пришпиленной к картону акварелью, руки её покоились на коленях, взгляд был задумчив. Заметив князя, она встала, как-то странно улыбнулась и, не проронив ни слова, сошла в сад. Взглянув на лист с рисунком, Навроцкий обомлел. На картине была изображена стая голубей, и только. Но какая это была стая! Птицы занимали всё пространство листа и выглядели более чем необычно. Своими позами они напоминали собак, рвущихся в порыве бешенства с цепей. Огромные их глаза горели злобой, хищные зубатые клювы изрыгали чёрную кровь. Некоторые из птиц были мертвы и лежали лапками кверху, их живые сородичи выклёвывали им глаза. Другие были обезглавлены, их головы валялись в кровавых лужицах. Навроцкий почувствовал подступающую к горлу волну тошноты и брезгливо отвернулся. Удивлённый странным поведением Лотты, поражённый этой чудовищной картиной, он в нерешительности просидел несколько минут на веранде, затем отшпилил лист и спустился в сад. Лотта полулежала в гамаке с книгой в руках, но не читала.

— Что это? — мягко спросил он, развернув лист.

Она поднялась с гамака и, ничего не отвечая, медленно пошла по дорожке сада. Он последовал за ней.

— Я давно должна была признаться тебе в этом… Помнишь нашу поездку в Осиную рощу весной? Помнишь, как я испугалась птиц, которые сидели на дороге?

— Да, помню…

— Так вот, я боюсь голубей. Это болезнь, и я не знаю, как с ней справиться.

— Ты боишься голубей? — удивился Навроцкий.

— Да, я не переношу их.

— Зачем же ты их рисуешь?

— Затем, что боюсь.

Жалобно взглянув на князя, она упала к нему на грудь, глаза её наполнились слезами.

— Феликс, я их очень боюсь! Понимаешь? Очень! Я их ненавижу!

— Да отчего же их бояться? — не переставал удивляться Навроцкий.

Она вдруг отстранила его, бросилась по дорожке сада к даче и взбежала к себе наверх.

Немного помедлив, Навроцкий вернулся в дом. Там он ещё раз взглянул на картину, поморщился и спрятал её за шкаф. Сверху до него донеслись приглушённые всхлипывания. Он поднялся по лестнице в комнату Лотты и увидел её лежащей в постели лицом к стене, плечи её слегка вздрагивали. Он осторожно поцеловал её в голову, с минуту посидел возле неё на кровати и, ни о чём не спрашивая, спустился к себе.

На другой день утром, когда Лотта сошла вниз, Навроцкого уже не было, но к обеду он вернулся. Выглядел он загадочно. В руках у него Лотта заметила перевязанный тесёмкой свёрток, который он тут же вручил ей. Под обёрткой оказалась коробка с надписью:

Eastman Kodak

Folding Pocket Camera

№ 3А, Model C[23]

— «Кодак»! — воскликнула Лотта, бросаясь ему на шею. — Спасибо! Спасибо! Спасибо!

После каждого «спасибо» она целовала Навроцкого в щёку, весело заглядывая ему в глаза, и наконец одарила долгим и пылким поцелуем в губы.

— Но ведь я тогда не угадала, — сказала она, вспомнив об его условии.

— Что ж, это подарок на день ангела.

— Но у лютеран не бывает дней ангела, потому что у них нет святых. У нас есть только скучные календарные namnsdagar[24], но на них не дарят подарков. И потом, такой день у меня уже был в мае.

— Вот как? Сочувствую. Что ж, тогда это запоздавший подарок на день рождения. Лучше поздно, чем никогда! Надеюсь, у лютеран бывают дни рождения?..

Несколько дней спустя, ожидая возвращения Навроцкого из Петербурга, Лотта увидела, что из его автомобиля, подъезжающего к даче, торчит громоздкий, накрытый брезентом предмет. Когда же Навроцкий, откинув брезент, не без труда выгрузил «предмет» из «Альфы», им оказались два сверкающих лаком и хромом велосипеда на мягких резиновых шинах.

— Это прибавление к фотографической камере, — сказал Навроцкий. — Чтобы ты не скучала, когда меня нет дома… Теперь можно ездить на велосипеде по окрестностям и делать фотографические снимки.

Лотта обрадовалась и от души поблагодарила Навроцкого, но почему-то при этом с грустью вздохнула и пожала плечами. Ему даже показалось, что в глазах её промелькнул упрёк.

На следующий день, пообещав вернуться к вечеру, Навроцкий снова уехал в Петербург, а Лотта занялась изучением руководства к фотографической камере. После обеда, захватив с собой «Кодак», она отправилась на велосипедную прогулку. Наслаждаясь катанием, подыскивая подходящие для съёмки объекты и постигая на практике азы фотографии, она не заметила, как пролетело время. Возвращаясь на дачу поздно вечером, когда тени от деревьев и телеграфных столбов приобрели соответствующую времени суток несоразмерность, а лес пронизали почти горизонтальные лучи солнечного света латунного, предзакатного отлива, она была уверена, что Навроцкий вернулся и ждёт её дома. Не застав его, она приготовила самовар, накрыла стол к чаю и устроилась с книгой у окна. Через стекло на страницы падал слабеющий, приобретший медный оттенок свет. И когда в комнату медленно вползла темнота и в одно из окон с праздным любопытством заглянула рогатая рожица полумесяца, она закрыла книгу и, сев за пианино, заиграла что-то грустное, лунно-печальное. Ей хотелось дождаться и расцеловать Навроцкого, рассказать, как замечательно провела она этот чудесный день, как признательна ему за велосипед и фотографическую