Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин

во всех видах... – вытряхнула из белья, переодела. Ей нравилось это, в общем-то, малоприятное занятие. Она разговорилась и отошла.

- Я на работу. Без меня не подымайся! Подымешься – побью.

Но едва ушла, Науменко встал и кое-как оделся.

Утро уже наступало, хотя ещё не рассвело. Глухая темь плыла над селом, оплёскивая тёмно-сизым бор за рекой.

Ноги сами привели к реке.

«Упасть туда, и всё будет просто и ясно», – подумал Науменко, но тут же пожалел о том, что, покончив счёты с жизнью, больше никогда не увидит, как весело плещется болтливая чёрная вода, игриво толкающая упругой волной сонный берег...

- Христос воскрес! – раздался за спиной весёлый резкий голос.

Науменко не пошевелился.

- Думаешь? – присел рядом Пермин. – Под утро славно думается!

Науменко уж ни о чём не думал. Ему хотелось теперь уснуть, уснуть спокойно и чисто, и если проснуться, то ребёнком, чтобы начать всё сначала и по-другому.

- Пасха ведь сегодня! – напомнил Пермин. – Верующие яйца красят, куличи святят. А мы здесь кукуем, безбожники! Тяжело тебе?

Науменко не ответил и долго молчал, пока его не захватило неудержимое желание высказать, выплеснуть из себя всё. Оно шло от земли, снизу подплывая к сердцу, к губам, выше, наконец, заполнило всего.

Не говорить стало невозможно, и он стал рассказывать о страшных ночах пыток, о Марии, которую всё ещё любил, об одиночестве и страшной чёрной тоске; о колхозе, которому отдавал всё, потому что не умел что-либо делать вполсердца. Он высыпал в протянутые ждущие руки Пермина всё, что было главным и важным.

Чувствуя, что нервы его напряжены до предела и вот-вот могут порваться, Пермин легонько нажал на опавшее плечо товарища, остановил:

- Полно, Гриша! Полно! Бывает... Остальное потом доскажешь. Спасибо за науку, друг! Я всё понял. Всё!..

Упав в едва проклюнувшуюся траву, Наумено зарыдал.

- Стрелять бы нас надо! – расстёгивая ворот душившей его рубахи, тихо сказал Пермин. – Стрелять за то, что товарища в беде оставляем! Может, и будут ещё казнить за это... Не научились мы доброте. А без её жить никак невозможно! Вставай, друг! Пойдём, за весну выпьем. Добрая нынче весна, дружная... Урожай сулит...

- Пить больше не буду, – сказал Науменко. – Никогда не буду!

- Ну, всё равно. К людям пойдём.

Глава 30

Деревня пробуждалась.

Стуча дугинской калиткой, с двоеданской всенощной выходили старики и старухи, осторожно неся на вытянутых руках освещённые пасхи.

О чём-то упорно думал Ямин, шагая рядом с фургоном, нагруженным сырником. Это была первая всенощная, которую он пропустил, первое свободное утро, которое он решил посвятить домашним делам.

- В отступники, слышь, записался? – задрав чёрную лопату бороды, прокричал из дугинской ограды Ворон. – За сколь сребренников Христа продал?

Накинув вожжи на нечисто срубленный сучок на хлысте, Ямин шагнул к заплоту. Старик юркнул в сенки и уж оттуда вякнул:

- На том свете за всё ответишь! А может, и на этом ишо...

Гордей задумчиво постоял, встряхнул головой и, догнав воз с дровами, взял вожжи. На поляне, у Пустынного, парни устанавливали колоду для игры в шаровки.

- Поставь для пробы! – сказал Прокопий, выбирая биту потяжелей.

- Попадёшь? – усмешливо сказал Ефим, взвешивая на руке берёзовый шарик из корневища.

- Ставь – увидишь. – Нацелясь, поддел концом шаровки, и маленький шарик полетел в поднебесье.

- Эдак все шарики у меня размечешь, – следя за уменьшающейся крохотной точкой, проворчал Ефим.

- Кури, упадёт не скоро, – посоветовал появившийся Федяня, а сам побежал к бурьяну, над которым со свистом, становясь всё больше, опускался шарик.

- Панфило с куличами идёт! – увидел Ефим.

Дуя на руки, отбитые шариком, Федяня окликнул старика:

- Подойди к нам, дедо.

- Некогда, слышь.

- К Фёкле торопишься? Давай, давай... как раз освятился... Парни рассмеялись и стали делиться на команды... Федяне выпало галить. Раз-другой упустив шарик, он заскучал и начал озираться по сторонам.

Прямо над яром разгоралось светило, посылая на землю животворные лучи тепла и радости. Над озером семечками из горсти профырчали скворцы. На воде ещё колыхались бледные листья льдинок. Они достигали запруды и, переплёскиваясь, крошились на осколки в овраге. С увала громко торопились вниз запоздалые ручьи.

На мосту, задрав чисто выбритые ради праздника подбородки, поочерёдно прикладывались к «косорыловке» Панкратов и Евтропий. Поставив вместо себя какого-то мальца, Федяня поспешил к ним.

...Приятели втроём загремели по деревне, пугая зычными голосами чирикающих на деревьях воробьёв.

О чём, дева, плачешь? О чём, дева, плачешь? О чём, дева, плачешь? О чём слёзы льёшь?

Их голоса вдруг заглушил рёв воды, хлынувшей в расползшуюся по сторонам запруду.

- Пруд прорвало!

Вода раздвинула землю, удерживающую её, и рванулась к мосту.

Услышав бунт ревущего потока, к мосту бежали люди. Вода хлестала в мост, не успевая стечь между брёвен, разливалась по краям и с грохотом низвергалась в яр, образуя в снегу чёрную круглую промоину.

- Лютая! – восхищённо бормотал Логин, вплотную подойдя к потоку. Серые брызги секли лицо. Он не замечал их, любуясь горбящейся у ног волной и пенящимся в яру водоворотом.

Пруд разорвало ещё больше, и вода хлынула с новой силой, неся к мосту стоявшие на её пути сани и телеги.

- Берегись! – хватая Логина за ворот, крикнул Гордей. Рука соскользнула. Логина понесло. Ноги его свесились в яр, но в это мгновение Ямин успел перехватиться.

«Глубоко!» – только успел подумать Логин, увидев в старом волглом снегу зловещую пасть впадины.

- Пусти! – попросил он, тронув посиневшую от напряжения руку Гордея. – Я сам...

- Теперь – сам, – икая то ли от смеха, то ли