Болшевцы - Сборник Сборник

Старые дружки втихомолку травили Новикова. Они донимали его и утром и вечером, а ночью привязывали к ногам полено.

Однажды Калдыба «окропил» его «святой водичкой» — из полбутылки.

— Ну, подожди, — сказал Новиков, утираясь.

Его плоское лицо с перешибленной переносицей стало страшным; голос был спокоен и грозен. Калдыба сообразил, что теперь дело добром не кончится.

— А что? — спросил он, насторожившись. — Или слягавишь?

Новиков молча, изо всей силы хлопнул дверью.

Он шел без всякой определенной цели. В голове копошились недобрые мысли. «Еще и мало слягавить на таких гадов». Но это, конечно, думалось только от злобы. Не Ваське Новикову быть лягавым. Придет время, он посчитается со всеми по-своему. С этими мыслями дошел Новиков до кузницы. Сашка Умнов возился возле гнедой молодой лошади. Новиков остановился, не узнавая. Умнова. Клещи играли в ловких уверенных руках. Сашка отдирал старую подкову и свободным, не лишенным кокетства жестом отбрасывал ее в сторону. В каждом его движении была ловкость знающего дело человека. Подкову он примерял и придерживал одной рукой. Гвозди загонял с двух-трех ударов. Гнедая стояла смирно, изредка помахивая хвостом.

«Поди ж ты, вот те и Сашка! — с чувством, похожим на зависть, изумился Новиков. — Как наловчился человек!» Но потом он подумал, что работать в кооперативе не хуже, чем работать в кузнице. Это тоже ведь важное дело, и не так-то легко научиться торговать.

Весь день он держался особняком. У него никогда не было особенно близких друзей кроме, пожалуй, Беспалова и Калдыбы. А теперь он был в разладе и с ними. Можно, конечно, помириться где-нибудь за стаканчиком у Марьи Ивановны, но это была бы капитуляция. А Новиков хотел победить сам.

«Слягавить?» и ему стало холодно от этой мысли.

Весь день он убеждал себя не бояться, но вечером на собрании мужество покинуло его.

Собрание уже покончило с производственными вопросами и перешло к быту. Обсуждались участившиеся за последнее время пьянки и самовольные отлучки. Говорили вяло, осторожно: одни боялись задеть товарища, другие — вызвать гнев сильного, третьи молчали, потому что и сами были не без греха. Новиков попросил слова. Калдыба с издевкой подмигнул ему. «Погоди», прошептал Новиков с холодной злобой и начал свою речь, запомнившуюся всем болшевцам не менее, чем первое выступление Накатникова:

— Паразиты! В Москву ездят, а тут, видишь, притихли. Снаружи шито-крыто, а между прочим некоторые трамвайными сявками заделались. Вот и рубануть по таким: не ночуешь, пьешь, воруешь — ну и двигай из коммуны! Не наводи на других тень. Есть такие!

Кто-то испытующе подзадорил:

— А кто? Ну-ка скажи!

— А думаешь — испугаюсь? Калдыба первый — в Москве ворует, а в Болшеве пьет…

Так Васька Новиков с размаху, при всеобщем изумлении и замешательстве опрокинул блатной закон.

Собрание замерло. Калдыба — большой, несуразный, с длинными, как у орангутанга, руками — побледнел и впился в Новикова злыми немигающими глазами.

По рядам прошелестело:

— Лягавый…

Коммуна раскололась надвое. Накатников, Умнов, Гуляев и еще некоторые ребята несмело поддерживали Новикова, но мнение большинства сводилось к несложной и привычной формуле:

— Теперь Калдыба Ваську изувечит.

Новиков и сам понимал, что месть неизбежна и отступать поздно, но, уверенный в своей правоте, он был готов к любой схватке — так казалось ему на собрании. Ночью ему стало до ужаса ясно иное. Его охватил страх — то слепое чувство, когда знаешь, что расплата приближается, но не видишь врага, от которого нужно обороняться.

При тусклом свете ночника разметались по койкам голые татуированные тела соседей. Иногда Новикову казалось, что товарищи только притворяются спящими. Вот они по условному знаку встанут, вытянут руки и завопят:

— Ля-га-вый! Берите его!

Новиков ощупывал финку, которую положил еще с вечера под матрац, чтобы можно было выхватить ее, точно из ножен.

В окне мелькнула тень. Новиков увидел длинную обезьянью руку, которая шарила по раме, и бледное лицо. Он узнал Калдыбу. Медленно вытащил финку и встал на колени, глядя прямо в глаза ночному гостю. Тень за окном сдвинулась, и Васька увидел звезды, прыгающие в мохнатых лапах сосен.

Калдыба ушел.

Определившаяся опасность была легче, чем ожидание. Ночь прошла без сна. На другой день Новиков положил в сапог финку, решив не расставаться с ней.

Почин Новикова не прошел бесследно.

Как-то Сергей Петрович спросил Беспалова:

— Пьянствовали вчера?

Тот деланно изумился:

— Н-нет…

— А я тебе расскажу, чем закусывали, и даже в каком углу ты сидел, — припер его к стенке Сергей Петрович.

— Ну-у? — в замешательстве протянул Беспалов.

А Богословский невозмутимо повествовал об огурцах и селедке, входивших в состав пиршества, и напоследок заметил:

— С кем ты пил — те и рассказали. Ты видишь, Беспалов, нет никакого смысла играть в прятки. От этих пьянок проигрываешь только ты и никто другой. Если коммуна не сможет переломить тебя, она должна будет от тебя отказаться. Подумай об этом.

Беспалов ходил по общежитию, говорил, что выдал Почиталов, грозил отомстить предателю, но так ничего и не предпринял. А потом кто-то рассказал Мелихову, что у Чинарика есть марафет, а Умнов на общем собрании открыто выступил против лодырей в кузнице. Да и на конфликтной ребята стали держаться откровенней.

Блатному закону был нанесен ощутительный удар. Но он был жив еще, этот закон. Новиков долго еще носил в сапоге свою финку, а ложась спать, клал ее под подушку. Он каждый час был готов к неожиданному нападению.

Бродяжий бог — Балдоха

Коммунар Китя стоял, прислонившись к стволу высокой сосны. Первые по-настоящему теплые весенние лучи уже начали вытапливать из нее густой и острый запах смолы.

Недалеко, у церкви, деревенские ребятишки катали крашеные яйца. Мужики, расположившись на траве, на припеке, пили водку, о чем-то громко спорили и крепко ругались. От возбуждения и выпитой водки их лица были потные и красные. Из церкви выходили нарядные бабы, торопливо крестясь, отряхивая на ходу пышные подолы.

Китя недвижно простоял полчаса, час. За это время мальчишки успели уже несколько раз подраться, мужики дважды посылали за водкой, опустела паперть.

А весеннее солнце, Балдоха — бродяжий бог, попрежнему пригревает, свистят стрижи, небо такое, что глаз отвести нельзя. Где-то, грохоча и воя, летят стремительные поезда, над ними пылают то солнце, то теплые южные звезды. Велика земля. И нет сейчас вокруг Кити тюремных стен, никто не следит за ним. И вдруг, еще не веря самому себе, он делает шаг, другой. И чем дальше уходит Китя от коммуны, тем ноги его идут быстрей, ему становится все легче и легче под теплыми лучами весеннего солнца.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});