Болшевцы - Сборник Сборник

— Часы вышли, уходить время…

— К спеху мне, Александр Ефимович.

— Ставь! — быстро сказал Умнов.

Руки его дрожали от волнения.

— Уж ты покрепче, Александр Ефимович, покрепче, — повторил мужик несколько раз.

Умнов удачно обрезал неровную кромку копыта, вычистил стрелку, подобрал подкову.

— Лошадь-то не балует? Задевать рукой можно? То-то, — в голосе кузнеца звучала профессиональная строгость.

— Важно! — сказал мужик, осмотрев работу Умнова.

— Погоди. Задние подкую.

— Да ладно, обойдусь покуда передними.

Но Умнов уже привязывал к дереву заднюю ногу лошади. Молоток, гвозди, клещи бойко ходили в его руках.

— Готово! Хоть до Киева поезжай! Потеряет подкову вместе с копытом! Эх, жижа грибная! — повторил он любимое словцо дяди Павла и по-хозяйски хлопнул лошадь по тощему крупу.

Мужик вынул кошелек и, не спрашивая о цене, отсчитал деньги. Ему был известен коммунский расценок.

Умнов положил деньги в карман. Завтра не забудет передать их дяде Павлу. Он долго смотрел вслед взобравшемуся на спину коня мужику.

На дорогу падали лучи холодного солнца. Серебристо поблескивали новые подковы. Провозился Умнов в кузнице дотемна, в общежитие шел с песней.

По дороге он встретил Новикова — низкорослого, забубённого парня с продавленной переносицей:

— Здорово, Сашка… Что больно веселый?

Умнов смутился. В самом деле. Что он распелся, с какой радости глотку дерет? Невидаль какая — лошадь подковал.

— Работал вот, — неопределенно сказал он.

— А ты будто можешь?

О неудачах Умнова знала вся коммуна, и Новиков нередко вместе с ребятами посмеивался над ним.

— Брось, Саш, грязное дело… Пойдем-ка лучше хлебнем.

Он щелкнул себя по кадыку и обнял Умнова за плечи:

— У Марь Иванны раздобудем… Она в долг верит.

Умнов смотрел сумрачно и вяло. Против выпивки он ничего не имел, но его обидело недоверие Новикова. После того как проблестели от солнца на копытах лошади подбитые им четыре подковы и в кармане лежали впервые им самим заработанные деньги, это показалось вдвойне невыносимо.

— С тобой пить — рубашку пропьешь. Катись! — и Умнов, подняв плечи, прошел мимо Новикова.

Тот удивленно смотрел ему в спину. Непонятные для него вещи происходили в коммуне. Самые фартовые ребята начинали выкидывать неожиданные коленца.

Блатной закон

Новиков вернулся в коммуну ночью совершенно пьяный. В потухающем сознании его вертелось мучительное, ускользающее словечко «уйду». Откуда явилось это неожиданное решение, он не знал.

— Уйду, — повторял он вслух. — А там мы посчитаемся со всеми. Я их, гадов, заставлю червонцы жрать.

Наутро Новиков был молчалив и мрачен. Он предчувствовал неизбежные неприятные и унизительные разговоры с Мелиховым о вчерашней пьянке. «А ну их всех», выругался он про себя и круто повернул к двери с намерением сейчас же отправиться на станцию. На крыльце задержался, подумал: «Зашумят, гады, скажут, портянки стащил. Надо сдать». И решил дождаться воспитательницы.

— Вася, ну как же это вы уходите без увольнительной? — всполошилась тетя Сима.

— Принимай без разговоров, — грубо отрезал Новиков.

Тетя Сима струсила:

— Хорошо, хорошо, сейчас… Только за книгой схожу.

Вышла и послала за Мелиховым.

Федора Григорьевича Новиков не ожидал.

— Уходишь? — спросил тот.

— Ухожу, — с вызовом ответил Васька, пряча смущение.

— Зайди сюда на два слова.

Мелихов открыл дверь в соседнюю комнату.

— Не о чем нам говорить.

— Зайди все-таки.

Васька вошел вразвалку, засунув руки в карманы полушубка; каждым своим движением он, казалось, говорил: «Думаешь, испугаюсь?»

— Куда идешь?

— Не знаю.

— Опять в Бутырки?

— Куда придется.

— Так, так… Гляди мне в глаза. Зачем ломаешьоя?

Мелихов не особенно нежно положил ему руку на плечо?

— В чем дело? Расскажи толком.

Новиков попробовал было сдерзить, но сорвался и весь обмяк.

Что происходило между ними — болшевцы так и не узнали. Из комнаты был слышен тонкий бабий рев Васьки. А ведь он был большим, настоящим вором, водил компанию даже с такими, как «медвежатник» Мологин!

Только Мелихов мог бы, если бы захотел, рассказать об отце Новикова, расстрелянном белыми в Архангельске, о скитальческой, беспризорной жизни Васьки, о всех обидах и унижениях, которые претерпел он и излил Мелихову в слезах и вое, облегчив, может быть, первый раз в жизни свое ожесточенное сердце. Но Мелихов, видимо, не собирался об этом рассказывать.

Зато через несколько дней всей коммуне стало известно, что Новиков идет работать в помощь Румянцеву в коммунскую палатку — торговать папиросами, конфетами и галантереей.

Новикова выбрали председателем лавочной комиссии.

На собрании Мелихов говорил, что теперь, когда воспитанники стали иметь денежный заработок, перед палаткой огромное будущее и немалые задачи. Нужно разнообразить и увеличивать ассортимент, нужно, чтобы каждый имел возможность тратить деньги на красивые, полезные ему вещи, поменьше испытывал соблазна отнести их куда-нибудь в шинок.

— Вы должны болеть душой за каждую кооперативную копейку, — говорил Мелихов. — Все прибыли, которые даст лавка, — наши, наш капитал. Захотим — пустим снова в оборот, захотим — можем между собой переделить: на то наша воля. Но тем, кто работает в кооперативе, надо помнить, что каждый пятачок, который завели у нас в лавке, есть наш общий пятачок, и беречь его пуще здоровья.

И лавочная комиссия была выбрана, чтобы присматривать за всеми делами кооператива. Неожиданное и большое доверие было оказано Новикову.

О своем решении начисто отказаться от прошлого Новиков вскоре объявил товарищам. Вышло это у него неловко и некстати: ребята говорили о бабах, а Василий вдруг встал и крикнул звенящим голосом:

— Конец… Так и знайте, конец! Василий Новиков блатному не товарищ! И вообще бросаю пить!

— Зарекалась свинья в корыто лазить… — ответил приятель Новикова Калдыба, и все захохотали.

Может быть, не только новая работа, но и этот хохот помог Новикову сдержать свое обещание. Он действительно перестал пить и резко говорил «нет», когда приятели звали его в Москву, намекая на «заработки».

— Мы тебе, Вася, купим гроб, — смеялся Калдыба. — Слышал я, святые люди в гробах спали.

— Уйди! — кричал Новиков. — Уйди от меня! Плохо будет!

— А что плохо? Драться ты не можешь — святой. Я на тебя плюну, а ты должен терпеть. Такое теперь твое кооперативное положение.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});