Похищение Европы - Евгений Водолазкин

Относительно перспектив Гаагского трибунала он сообщил нам, что, в отличие от европейцев, американцы ни в коем случае не хотят рассматривать это учреждение в качестве будущего международного суда. То есть они не против сделать суд международным за одним исключением: США. Анри говорил, что государство, собирающееся колонизировать весь мир, не может себе позволить роскошь быть подсудным, что арест военных преступников только во вьетнамской войне нанесет сильный удар по престижу Америки. Впрочем, ни военные преступники, ни вьетнамцы всерьез его не трогали. Раздражало его в первую очередь то, что американцы нарушали важнейший игровой принцип любой игры: правила соблюдаются всеми.

То же чувство лежало, по всей видимости, в основе его отношения к бомбардировке белградского телевидения. Это было единственным событием войны, которое он, по его словам, отказался «замазывать». Фотография раздавленных рухнувшими балками тел долго не покидала его портфеля. Было ли это проявлением его корпоративной этики или презрением к неджентльменскому поступку военных (а настоящая игра подразумевает джентльменство!), но то, что эта фотография постоянно всплывала среди его бумаг, мы очень ценили. Это был первый случай, когда иммунитет прессы был нарушен так грубо и так откровенно.

— Мясники, — коротко характеризовал он натовское руководство. — Ну, как работать с таким контингентом? Они не понимают, что после этой бомбардировки весь их демократический треп не стоит ни гроша. Даже я их теперь не отмою — да я и не хочу этого делать. Белградское телевидение вам кажется пропагандой? — кричал он в открытое окно, словно так его словам было проще долететь до Брюсселя. — Так бейте его своей пропагандой, мы же для этого работаем! Но бомбить…

Брюссель его тогда не услышал, и борьба с журналистами продолжалась. НАТО не ограничилось бомбежкой. Европейский спутниковый консорциум отключил сигнал югославского телевидения, чтобы даже по спутниковому телевидению нельзя было увидеть, что же на самом деле происходит в осажденной стране. Эти действия вызывали у Анри сожаление, он говорил, что ему неинтересно спорить с собеседником, у которого во рту кляп. Корреспонденты ведущих немецких телекомпаний почти не вели прямых репортажей. Они посылали тщательно выверенную «картинку», текст к которой писался в Германии. Неугодных редакторов смещали, выход «неблагонадежных» передач отменялся. В нашем демократическом обществе мне казалось это невероятным, но за свидетельствами Анри стояла такая информированность, что сомневаться в его словах, увы, не приходилось.

— Вы даже не представляете, как легко свернуть голову прессе, — говорил он. — Этого, кстати, никто и не заметит. Достаточно взять за жабры два-три основных медиаконцерна — и дело в шляпе.

— Как это можно «взять за жабры» в свободном обществе? — спросил я. — Пытать редакторов? Вешать корреспондентов?

— Не будьте ребенком. Сейчас ведь вовсе не обязательно загонять кому-то под ногти иглы. Медиаконцерны существуют не в вакууме, а в конкретных государствах, у которых есть масса рычагов — таких, как налоги, возможность доступа к информации и прочее, и прочее. Поэтому мне смешно, когда CNN, скажем, называют интернациональной телекомпанией. Это чисто американское учреждение, верой и правдой служащее своему государству. — Изображая служение, Анри опустил руки по швам. — Если бы у Гитлера была игрушка такого рода, он до сих пор сидел бы в Берлине.

Успокаивая меня насчет прямой борьбы с журналистами, Анри говорил, что это — исключение и что обычно все происходит гораздо спокойнее. В большинстве случаев сами журналисты знают, что можно и чего нельзя, им даже не нужно ничего разъяснять. Они — люди, работающие на заказ, и прекрасно понимают, что заказывается не только тема, но и характер освещения. Они — профессионалы.

Впрочем, как я понял со слов Анри, иногда позволяется высказывать даже особое мнение. Это можно делать после одиннадцати часов вечера, когда благонамеренная часть населения отходит ко сну. Особое мнение нужно не только для поддержания веры в демократию. Особое мнение — при правильной с ним работе — подкрепляет мнение рекомендованное: важно только, чтобы подавалось оно как «особое». Вольности возможны и порой даже полезны, резюмировал Анри, но не в прайм-тайм. И не на первых полосах.

Пользуясь близостью к Анри, мы первыми узнавали факты, ставшие общеизвестными лишь впоследствии. Написав слово «пользуясь», я подумал, что в нашем случае оно, пожалуй, не очень уместно. На самом деле, мы ничем не пользовались и ничего не выспрашивали. Все, что мы слышали от Анри, он сообщал по собственной инициативе и с явным желанием, что нас, правду говоря, смущало. Странное для человека его занятий поведение объяснялось, как мне кажется, не столько стремлением выглядеть информированным (мы и без того знали о его информированности), сколько тем удовольствием, которое он получал, совершая ради нас свои маленькие должностные преступления. Надо сказать, что, помимо всего прочего, он имел вкус к риску.

Он рассказывал нам о так называемой резне в Рачаке, которая представлялась ему важным звеном в обосновании войны. По его рассказам получалось так, что резня была чистой воды инсценировкой.[24]

От него же мы услышали о знаменитом плане «Подкова», задолго до войны предполагавшем якобы изгнание сербами албанцев из Косово. Этот план он называл развесистой клюквой и сетовал на то, что составлявшие его под видом сербов болгарские спецслужбы оказались не в состоянии выполнить даже такой простой заказ. Написав там массу глупостей, болгары доверили перевод документа на сербский человеку с недостаточным знанием языка.[25]

— Зачем же вам нужны были болгары? — удивилась Настя. — Зачем вы вообще втянули эту страну в вашу мясорубку?

— Война не должна носить антиправославного характера, это производит плохое впечатление. Поэтому нужен был православный народ, который бы поддержал эту войну. Выражаясь в ваших категориях, — он забавно прищурился, — нам нужен был православный Иуда. Кроме болгар, на это никто не пошел.

С каждым днем Настя слушала его все более внимательно. Мне показалось даже, что язвительных замечаний, сопровождавших его саги о тайных подвигах пиар, стало несколько меньше. То, что в Анри мне казалось едва ли не родом духовного эксгибиционизма, вызывало у нее напряженный интерес. Во время его рассказов она обращалась в слух с такой готовностью, что вызывала у меня чуть ли не ревность. Разумеется, о настоящей ревности речи быть не могло: мы оба знали, что Анри интересуется не ею. Но интуитивный Анри сразу же почувствовал ее внимание, и теперь уже старался вовсю. Возможно, в нашем странном треугольнике Настя виделась ему потенциальной угрозой, и таким образом он пытался ее нейтрализовать. Возможно также, что посредством Насти он надеялся открыть мои глаза на него. Одно другого здесь не исключало. Он быстро нашел нужную тональность и, сообщая нам правду об информационном обеспечении войны, старался, в отличие от первых дней нашего знакомства, не слишком ударяться в демонизм, даже в том, как он все излагал, было определенное обаяние, а кроме того, правда о его деятельности — пусть и малосимпатичная — была все-таки правдой. Однажды Настя спросила его, почему он не боится эту самую правду рассказывать нам. Анри расхохотался.

— А вы считаете, что, если вы где-то об этом проговоритесь, на вашу правду все тут же сбегутся? Настя, детка, вы жестоко заблуждаетесь. Все, что вы сможете где-то сказать, просто не услышат. В лучшем случае — признают особым мнением. А правда — это то, что повторяют каждый день. Вот когда что-то будут передавать ежедневно, тогда оно и станет правдой. Правда — это что-то вроде рекламы: от многократного повторения приобретает черты несомненности. Если человека ежедневно называть свиньей, он захрюкает, можете мне поверить.

Анри замолчал, как бы раздумывая, следует ли иллюстрировать такого рода заявления. Настя даже не улыбнулась. Она задумчиво кивнула и сказала:

— Вы правы. С точки зрения вашего дела — правы. То, что вы говорите, напоминает мне Советский Союз: там умели создавать правду путем повторения одного и того же. Но они допустили ошибку. Они постоянно что-то скрывали — глупости, конечно. Нельзя что-то демонстративно скрывать, это только притягивает интерес. Им бы не скрывать правду, а иметь ее в виду и «работать» с ней — то, что так замечательно делаете вы.

— Безусловно. — Чувствовалось, что Анри польщен. — Если с правдой работать профессионально, ее мама родная не узнает.

Он завоевывал Настю на глазах. То, что происходило между ними, с обеих сторон не имело ни малейшего сексуального оттенка, и в этом смысле наш треугольник мог казаться мне идеальным. В нем никто никому не мешал. В нем никто ни с кем не сталкивался. Я должен был радоваться такому развитию событий, потому что в первые дни был уверен, что если этой геометрии суждено нарушиться, то причиной будет Настя. И все-таки я испытывал легкую ревность. Моя ревность росла с той же скоростью, с какой увеличивалось Настино внимание к Анри.