Похищение Европы - Евгений Водолазкин

— Когда я даю чему-то имя, я уже подразумеваю, что это «что-то» существует. Называние-это вызывание. Вызывание к жизни. Это моя философема — нравится? Главное — назвать, обозначить, а уж жизнь под слово подтянется, не сомневайтесь. При одном, правда, условии: что это слово правильное. — Анри отложил в сторону свой мобильный телефон, на котором собирался было набирать очередной номер. — Я понимаю, что вы хотите сказать. Что это — надувательство, да? Но это ведь не так, совсем не так. Разумеется, можно произносить много разных слов, и ничего не произойдет, если эти слова пустые, незрелые, если они не основаны на чувстве истории. Я же нашел верное слово, которое оплодотворится бытием. Время моего — нашего! — слова пришло, и вы сами это увидите.

Полководцем виртуальной армии был назначен я. От демократической идеи выборов мы отказались только потому, что выбирать меня на первых порах было просто некому. Чтобы соблюсти корректность в отношении моего титула, Анри представлял меня всем как «лидера движения „Молодая Европа». Помимо своего безразличия к способу достижения власти, слово «лидер» было цивилизованным эквивалентом харизматического «вождь», бесконечно любимого всеми освободительными движениями.

Самым интересным на первых порах для меня было то, как Анри выстраивал мой образ. По сути дела, моя скромная персона должна была стать лицом новой Европы — молодой, светловолосой, голубоглазой. Анри считал, что моя арийская внешность привлечет правых и не оттолкнет левых.

— Таких, как вы, любят и негры, и расисты, — как-то пошутил он. — Заставьте всех восхищаться вами так же, как вами восхищаюсь я. Вам и делать-то ничего особенно не нужно.

Он прошелся вокруг меня на манер фотографа, чуть наклонив голову и как бы проверяя последние детали. Оставалось только легонько приподнять мне подбородок, но он от этого удержался.

— Вы — сдержанный, молчаливый. Внутренний такой. В этом ваш особый шарм. Некоторую вашу скованность мы продадим как увлеченность идеей, погруженность, так сказать, в проблемы европейской эмансипации.

При всем том, что в частной жизни Анри не являлся человеком меркантильным, «продать» было его любимым словом. Так он обозначал способность того или иного события быть показанным по телевидению. Впервые я услышал от него это слово в связи с переговорами в Рамбуйе. Анри сказал тогда, что, даже если бы злополучное приложение В не скрывалось, общественные оценки, по большому счету, не изменились бы.

— Кого на этом свете волнуют приложения? Сербы не подписали мирный договор — и точка. Ведь в приложение всю соль договора поместил тот, — Анри уважительно поднял палец, — кто знал, что это сделает объяснение подвоха невозможным. Телевидение имеет дело с простыми истинами: подписал/не подписал. А сложные объяснения продать невозможно. Полная безнадега.

Неожиданным образом это слово коснулось даже наших с Настей отношений. Произошло это, по счастью, без Насти и произвело на меня довольно скверное впечатление. В тот день мы обсуждали с Анри то, что он называл моей «легендой», — теми сведениями обо мне, которые будут предоставлены прессе. Легенда в данном случае не означала обмана. По мнению Анри, особенность легенды состояла в обдуманном и ответственном (в отличие от неопытной действительности) отборе фактов. К моему изумлению, Анри вдруг заявил тогда, что не представляет, как можно продать наши с Настей отношения. В ответ на мое красноречивое молчание он добавил, что в образе героя все должно быть знаково, но он пока не догадывается, знаком чего могла бы быть Настя.

— Я очень хорошо отношусь к Насте, но ваша… — тут он как бы замялся, — ваша дружба с ней несимволична. С точки зрения демократической общественности, было бы лучше, если бы вашей подружкой была, скажем, еврейка. Немец и еврейка — что может быть восхитительнее? Германия, преодолев свое прошлое, становится локомотивом европейского прогресса. Или испанка: казалось бы, только вчера испанцев приняли в ЕС, а гляди ж ты, как быстро налаживаются связи. — Анри весело потер руки. — Наконец, вашим официальным другом мог бы стать обаятельный мужчина лет тридцати пяти. Это подчеркнет вашу толерантность: они помешаны на меньшинствах.

Я знал, что он волнуется. Не было для меня загадкой и то, почему он затронул тему моих дружб. Все это выглядело довольно жалко. В тот момент я испытывал что-то похожее на злорадство, причем злость в этом чувстве явно преобладала над радостью. Моя злость была вызвана не столько его навязчивостью, сколько бестактностью, почти предательством по отношению к Насте. Пусть в сексуальном смысле она его не интересовала, но он ведь всячески подчеркивал свое уважение к ней и называл их отношения дружбой. Я молчал, а он, несмотря на свое волнение, не пытался прервать паузы. Он так тщательно готовился к этому разговору, что теперь не мог просто так свернуть его сам. Ему нужен был мой ответ.

— Есть вещи, которые мы даже не будем обсуждать, — сказал я наконец. — Если я не устраиваю вас в том виде, в каком я существую, я могу легко соскочить с этого поезда.

— Блестяще! В гневе вы прекрасны. Это мы возьмем на заметку и когда-нибудь используем. Вы умеете проявлять характер, так что напрасно вы говорили, что не подходите для нашего дела. Считайте это маленькой провокацией, шуткой. Собственно говоря, я сделал это — у меня странные манеры, да? — чтобы как раз к Насте и перейти. Я хочу предложить вам кое-какие соображения относительно ее роли.

— И какой же должна быть ее роль? Что будет у вас символизировать Настя?

Я попытался держаться саркастически, считая немедленный мир с Анри постыдным.

— Россию — что же еще? — Анри произнес это очень доброжелательно — по отношению к Насте, к России и, конечно же, ко мне. — Как это ни парадоксально звучит, но Европе нужна Россия.

— Почему — парадоксально?

— Потому что пока всерьез об этом никто не говорит, Но это — временно. Дело даже не в том, что, несмотря на нынешнее плачевное состояние, у России огромный потенциал. Настанет день, когда Европе понадобится весомый союзник, а им может быть только Россия. Мы будем Европу постепенно к России приучать.

— Тем более, что Россия — это Европа.

— Да, пожалуй, — задумчиво подтвердил Анри. — По крайней мере, когда-то была ею.

Название нашего движения — «Молодая Европа» — указывало на его молодежную направленность. О том же говорил неполитически юный возраст его лидера. Анри вообще был убежден, что всякая революционная или освободительная деятельность по своему энергетическому типу соответствует молодости. Вместе с тем он распространял свои планы на гораздо более широкую публику. Молодежное ядро организации призвано было служить катализатором для всех сочувствующих европейских сил — а их, по его мнению, было немало. На периферии его сознания маячил также 1968 год, с той разницей, что нынешний молодежный протест виделся ему более управляемым и конструктивным.

По этим, вероятно, соображениям, консолидацию сил Анри начал с молодежных организаций. Начал, как я понимаю, еще до получения моего согласия быть «лидером», потому что те встречи, которые мы успели провести до отъезда из Парижа, несомненно, заключали в себе и немалую предварительную работу. Правые и левые — это, по мнению Анри, на данный момент было самым главным. Именно к этим силам апеллировал он в первую очередь, когда начинал готовить почву для сотрудничества в той или иной стране. За центр, по его мнению, можно было не волноваться. Люди центра всегда рассуждают здраво и не требуют убеждения в очевидном, а что могло быть очевиднее необходимости эмансипации Европы?

Выстраивая мой образ, Анри учил меня делать упор на общечеловеческих ценностях, близких и правым, и левым. Мое политическое лицо должно было быть смазанным, почти импрессионистическим — таким, чтобы и правые, и левые могли увидеть в нем желаемое.

— В неопределенном человеку свойственно видеть то, что близко ему самому, — говорил Анри. — Неопределенность обладает неким зеркальным эффектом и отражает того, кто в нее всматривается. Так что чем больше неопределенности, тем лучше. Предлагайте им только контуры, будьте для них чем-то вроде раскраски. Нужные цвета они подберут сами.

Прогнозируя исход запланированных им встреч, Анри очень рассчитывал на поддержку левых с их антиимпериалистическими настроениями:

— Мы пообещаем им столько антиимпериализма, сколько они захотят. По этой части недостатка у нас не будет.

Я помню бледные остроносые лица французских коммунистов. Войдя в офис Анри, они держались поначалу скованно, словно предчувствуя подвох, и даже майка Анри с изображением Че Гевары необходимого впечатления на них не произвела. Не помогла и родная им французская речь, посредством которой мы (даже я, напрягшись, придумал несколько фраз) общались. Лед растаял, когда интуитивный Анри заговорил о связях с Россией, представляя Настю в качестве наглядного доказательства этих связей. Настя им понравилась, и они неожиданно рассказали, как их поили водкой после партийного совещания в Москве. У Анри тут же нашлась водка, ценимая им, правда, еще до его связей с Россией. Это окончательно убедило парижских товарищей в наших живых контактах с Москвой. Лица их постепенно розовели. Нашу встречу они покинули в самом веселом расположении духа.