Похищение Европы - Евгений Водолазкин

У подъезда нас ждала та же машина, что и вчера, но шофер был уже другим. Полуприсев на капот, Анри курил трубку.

— Дама приглашается вперед, — сказал он, галантно открывая переднюю дверь.

Настя молча кивнула и села. Затем Анри открыл заднюю дверь и, пропустив меня, уселся рядом. Когда мы поехали, я сказал не поднимая глаз:

— Мы хотели бы вернуть вам франки.

— Франки? Почему именно мне? Я что — Французский банк?

— Только что мы обнаружили в бумажнике десять тысяч франков. Я не знаю, кто их туда положил, но думаю, что вы.

— Мне кажется, у вас довольно нетипичная проблема, но только я здесь ни при чем. Может быть, это у ресторана такой обычай? В качестве рекламы, знаете ли… — Анри надул щеки. — До каких только ухищрений не доходят эти люди.

Мы ехали с большой скоростью. На виражах нога Анри безвольно касалась моей ноги, что заставляло меня сжиматься и усиленно смотреть в окно.

— Вот вы презираете мою профессию… — без всякой связи сказал Анри.

Настя пожала плечами.

— …нет-нет, я это знаю и не осуждаю вас ни в малейшей степени. Вы следуете определенному традиционалистскому взгляду на вещи, это вполне естественно. Вы воспитаны постхристианским обществом, где, хотя уже мало кто верит, придерживаются, тем не менее, определенных ценностей, основанных на христианстве. Попробуйте от них отвлечься. В рамках постмодернизма, например. Он смешивает не просто стили — он смешивает идеологии, потому что в конечном счете стиль-это идеология. А идеология-это, в свою очередь, то, что принято связывать с такими старомодными понятиями, как правда/неправда. Так вот, в условиях этого всеобщего смешения какое может иметь значение, где правда, а где ложь? То, что было ложью в одной системе (например, в реальной действительности), становится правдой в другой (ну, скажем, в сфере того общественного сознания, над которым я работаю). Все эти ваши терзания насчет правды — они излишни. Я повторяю: правд много. Взять ту же Библию. Ответьте-ка мне: почему Иосиф систематически стучал отцу на своих братьев? Это как — красиво? Его поведение можно считать единственно верным?

— Я думаю, что он делал это как раз из любви к истине, — сказала Настя. — К абсолютной истине.

— Скажите пожалуйста! — изумился Анри. — А то, что у братьев были все основания послать его к чертовой бабушке, а не только в Египет, — это не истина? — Он положил Насте руку на плечо и засмеялся. — Только не надо защищать от меня Иосифа, я его вовсе не осуждаю.

— А он, — пожимая плечами, Настя избавилась от руки Анри, — в этом и не нуждается.

Машина остановилась у самых ворот Диснейленда. Когда мы подошли к кассе, Анри не позволил нам платить за билеты (довольно дорогие), сказав, что это — его приглашение и что он здесь в некотором смысле хозяин.

— Вы работаете и на Диснейленд? — спросил я простодушно.

— Да, можно выразиться и так. Результаты моей деятельности не ограничиваются политикой. Работая на моих хозяев, я работаю и на Диснейленд, и на Голливуд, и на многие прочие заведения, которые представляют американскую культуру здесь, в Европе. — Анри щелкнул пальцами и засмеялся. — Выражение «американская культура» звучит чуть экзотически, верно? В этом словосочетании все еще чувствуется шов. Ну да и культура их во многом — та же политика.

Мы шли среди толпы по дороге, ведущей куда-то вглубь сказочного городка. Анри оказался между нами.

— Их фильмы в каждом доме мира — от парижского дворца до африканской хижины. Каждый вечер! Каждый вечер какой-нибудь благонамеренный олигофрен отстаивает демократические ценности, утверждает свободу, наказывает виноватых — и сопротивляться этому бесполезно!

— Вы их не очень-то жалуете, — заметил я.

— Кого — справедливых толстяков? Да я их терпеть не могу.

Анри нагнулся, чтобы завязать шнурок. Его длинные пальцы никак не могли справиться со шнурком, и вокруг нас создалась небольшая пробка. Глядя на то, как несколько раз он пропускал петлю не там, где следует, я подумал, что он волнуется. Наконец, он распрямился, и мы двинулись дальше. Под нашими ногами зашуршал какой-то особый светлый гравий.

— Если вы к ним так относитесь, почему же вы ездите сюда? — спросил я после паузы.

— Да потому и езжу, что так отношусь! Мне нужен контакт с противником — понимаете? Мне нужна вся эта чудовищная безвкусица, чтобы еще раз убедиться, что я отношусь к ним правильно.

— И при этом вы на них работаете? — спросила Настя. — Вы позволяете себе так поступать потому, что истин — много?

— Угадали. Строго говоря, я работаю не только на них, но и на их союзников. Но вы, конечно, правы в том, что вся эта компания замыкается на америкосах. — Он помолчал. — Я работаю на них не только потому, что истин много. И не только потому, что там весьма неплохо платят — а ведь уже одно это могло бы все оправдать. И об истинах, и о деньгах я могу забывать ради главного — удовольствия. Там я его получаю. Я наслаждаюсь самой таинственной и самой прочной властью — властью над сознанием всех тех, кто смотрит телевизор и читает газеты. И даже тех, кто ничего не читает и не смотрит. Они все равно в моем поле.

— Просто доктор Мориарти какой-то, — пробормотала Настя. — Но раз не вы определяете суть того, что внедряется в мозги, значит, вы несамостоятельны. Чем же здесь гордиться?

— Гордиться? Это не совсем то слово. Речь идет об удовольствии. Его мне доставляет качество моей работы. Мне достаточно того, что я владею чьим-то сознанием, а с какой целью — это, в конце концов, не так уж важно. Это — игра, понимаете? Разве есть в игре вопрос «зачем?» Или: «кто придумал эти правила?» Игра проходит ради самой игры, и других задач у нее нет. Вы правы только в том, что в один прекрасный день игру хочется создать самому, но это уже совсем другая история.

Мы подходили к огромной, на первый взгляд, бесформенной и постоянно двигавшейся толпе. С приближением к ней стало ясно, что толпа вовсе не бесформенная. Движение осуществлялось вдоль металлических поручней, расположенных на манер лабиринта. До входа на аттракцион напрямую было метров двадцать, но смысл поручней как раз в том и заключался, что посетители не стояли, а в течение получаса ожидания перемещались по всей длине лабиринта.

— Это ведь тоже игра, — Анри кивнул на металлические поручни. — Движение, которое никуда не перемещает. Придумано для того, чтобы ожидающим не было скучно. Вам не кажется, что это — хорошая модель нашей жизни с ее бессмысленными занятиями?

Он первым зашел в лабиринт и, взявшись за сияющие трубки поручней, легко от них отжался. Между поручнями помещался только один человек. Мы медленно пошли друг за другом, а за нами пристраивались все новые и новые любители аттракционов. Анри повернулся к нам и стал идти задом наперед.

— Пятиться гораздо приятнее. Хотите, я расскажу вам о настоящей игре? Большой игре, в которой я сейчас участвую?

Зажатые с четырех сторон, мы были на редкость благодарными слушателями.

— Несомненно, вы знаете, что такое НАТО, — сказал Анри и, не дожидаясь подтверждения, добавил:

— В первую очередь это — деньги. Очень большие деньги. Все остальное — в том числе собственно военные заморочки — имеет более или менее второстепенное значение. Так вот, после развала Советского Союза эти деньги были поставлены под сомнение. Кому нужна огромная и ужасно дорогая махина, когда главный враг очевидным образом агонизирует? Ответ простой: тем, кто производит оружие. Но для того, чтобы производить оружие, следует всех убедить в том, что это нужно. И вот тут-то, — Анри показал большим пальцем на себя, — приходит наш час. Наш звездный час. Им стало для нас падение СССР. Если хотите, теперь мы замещаем СССР собой. Я думаю, за последние десять лет служба паблик рилейшнз развилась больше, чем за все предыдущие столетия.

— Не знала, что у нее такая длинная история, — пробурчала Настя.

— У нее длинная история. — Анри был вполне серьезен. — Может быть, эта служба называлась как-то иначе, но в той или иной форме она существовала всегда. В форме пропаганды, например. Пропаганда — это насилие над сознанием, я бы даже сказал — насилование сознания. Те вещи, которые проделываем с сознанием мы, — это совсем другое, это, если можно так выразиться, отношения по любви. Определенной подготовкой фактов мы задаем лишь парадигму мышления, а затем сознание само подбирает все то, что этой парадигме соответствует. Это ведь как мозаика: доставляет удовольствие тем, что собрал ее сам. Другое дело, что из предложенного нами набора можно собрать только один узор. — Анри развел руками и засмеялся. — Из супа в пакете не приготовишь, даже при всем старании, гуся с яблоками. Впрочем, радости от приготовления это не уменьшает.

Наше зигзагообразное движение постепенно приближало нас к цели. Плакат, сообщавший о сути ждавшего нас развлечения, был уже виден во всех подробностях. Аттракцион по-жюль-верновски назывался «Из пушки на луну». Над закрытым павильоном и в самом деле возвышалось нечто вроде гигантского жерла, направленного к небу под острым углом. Время от времени оттуда раздавался визг страха и удовольствия.