Похищение Европы - Евгений Водолазкин

— Ну, не мог же я его назвать Джоном Сильвером. — Анри помахал грозившему из мрака инвалиду. — Вы бы с Настей ни за что мне не поверили.

— Мы вам и так не верим, — спокойно сказала Настя.

— И правильно делаете. Но большинство все-таки верит. А знаете — почему? Это очень простое и доходчивое словосочетание. Оно не только объясняет суть происходящего, но и определяет метод борьбы: уничтожать. Что же еще можно делать с Гитлером, скажите на милость? Милошевич — Гитлер, а сербы — фашисты. Тут уж все одно к одному. Пусть эту мозаику зритель дальше собирает сам.

— Хорошо, я пытаюсь представить себя этим зрителем. — Настя взяла колени в замок и задумчиво посмотрела на Анри. — Следующий шаг, который подсказывает ваша логика, — это признать албанцев евреями. Вы не видите в этом натяжки?

Анри улыбнулся.

— Албанцев мы решили переименовать в косоваров. Это слово свободно от отрицательных коннотаций. Некий народ из пробирки, не замешанный в ужасах гражданской войны. Новый этноним мы сделали символом страдания и жертвы. Что касается евреев, то эта ассоциация напрашивается, хотя я на ней и не настаиваю. Пропагандистски такое сравнение сильно, но им очень недовольны евреи. Кроме того — чего греха таить — оно действительно хромает.

— А раз оно хромает, зачем же им пользоваться? Зачем ворошить прах этой войны? Для хромого сравнения подойдет и Джон Сильвер. Простите за каламбур.

— Лучше я вас прощу за то, что вы не хотите меня понять. Я ведь не о том говорю, верно или нет мое сравнение. Эти категории здесь вообще не имеют значения. Мне важно, чтобы сравнение было действенным. Это все, что от него требуется. Я предлагаю вам полюбоваться режиссурой, распределением ролей и так далее. Как вы понимаете, в отличие от режиссера, я не могу кого-либо просто на роль назначить. Мне нужно заставить то или иное лицо эту роль сыграть — по крайней мере, в воображении зрителя. А для этого необходимо создать каждому соответствующий его роли фон. Это основа работы — как грунтовка холста, как избранная тональность. Производится своего рода кодирование зрителя, выработка его восприятия. И потому не столько герой играет свою роль, сколько зритель видит его в этой роли. Если предварительная работа проделана качественно, дальше можно не беспокоиться. Дальше зритель все сделает сам, понимаете?

— Более или менее, — кивнула Настя.

— Ну, например. Об Икс, человеке небесталанном и даже артистичном, сообщается, что он имеет обыкновение громко портить воздух. После этого появляется Икс и начинает демонстрировать — естественно — совершенно другие качества. Чем более умно он говорит, чем артистичнее он себя ведет, тем в большем противоречии это оказывается с поступившей информацией. Он не понимает, почему все так странно улыбаются, и не может оправдаться. Но даже если бы он знал причину, от его оправданий все выглядело бы только глупее. Есть ситуации, в которых невозможно оправдаться.

Анри вытащил руку из воды и смочил ею лицо. Это мокрое мерцание в темноте придало ему вид утопленника.

— Или: сообщите аудитории перед выступлением, допустим, проповедника, что он бьет своих детей. Каждое его прекрасное слово падет на него камнем, каждый пламенный жест будет усугублять его вину. Теперь вы понимаете, как легко золото можно превращать в черепки. Есть средства покрепче волшебной палочки.

Когда мы выходили из лодки, Анри подал Насте руку. В изяществе, с которым Настя положила тонкие пальчики на ладонь Анри, мне увиделась едва ощутимая перемена ее отношения к фламандцу. Это было почти кокетство, которого Анри, увлеченный своим рассказом, по-моему, даже не заметил. То есть заметил, конечно (теперь-то я знаю, что он все замечал), но не подал виду. На ходу он подобрал валявшуюся велосипедную спицу и, касаясь ею ограды аттракциона, извлекал из нее тонкий металлический звук.

— Разумеется, то, о чем я говорю, это только модель. Принцип работы, не более. Существуют гораздо более рафинированные средства. Когда фоном для интервью выбирают, скажем, проржавевшую ограду, — движением экскурсовода он указал спицей на несколько ржавых секций, — этим хотят что-то сказать. Когда в передаче о политическом деятеле показывают небо в тучах или облетевшее дерево, этим хотят что-то сказать. Когда я рассказываю о средствах массовой информации здесь и сейчас, я говорю вам: пресса — это что-то вроде Диснейленда. Несмотря на правдоподобность ее фантомов, она имеет очень мало общего с действительностью.

15

Неожиданным образом встречи с Анри стали ежедневными. Нельзя сказать, чтобы это радикально изменило нашу парижскую программу. Как раз наоборот: осторожно осведомляясь о наших планах, Анри не только осуществлял их, но делал это с блеском, который нам с нашими скромными возможностями не был бы доступен. Даже то, что в обычных условиях могло стать лишь досадной тратой времени, с его легкой руки превращалось в одно из наших многочисленных удовольствий. Я имею в виду и перемещения по Парижу на машине Анри, и возможность не давиться «быстрой едой», и массу других вещей, к которым привыкаешь до неприличия легко.

Притягательность нашей новой действительности состояла и в том, что Анри никогда не переходил зыбкой грани между комфортом и роскошью, вкусом к трате денег и купечеством. Единственной изменой стилю я счел было тогда подкладывание в мой бумажник франков, но, вспоминая этот эпизод теперь, я склонен считать его скорее эксцентрикой. Собственно говоря, и эксцентрика выражается обычно в каких-то неслучайных формах, а потому даже такое своеобразное проявление щедрости вполне соответствовало Анри: он был щедрым человеком. Говоря о его щедрости, я касаюсь деликатной сферы. На вопрос, почему мы с Настей позволяли себе так легко пользоваться предоставляемыми нам благами, у меня нет ответа. Возможно, материальная сторона дела казалась нам бесплатным приложением к общению с Анри. Это общение было не просто интересным — оно было увлекательным. Анри умел и любил удивлять.

Одним из такого рода сюрпризов было посещение музея д'Орсе, где он, к нашему удивлению, провел первоклассную экскурсию. Я говорю «экскурсию», хотя и понимаю, как мало это слово соответствует тому жанру, в котором выступил перед нами Анри. Ту часть сведений, которая казалась ему хрестоматийной, он излагал чуть иронически, как бы стесняясь. Самым интересным в его комментариях были краткие замечания «от себя», которых никогда не позволяет себе профессиональный экскурсовод. Это придавало его рассказу ненавязчивый характер, а потому не утомляло. Первым делом он повел нас на самый верх к импрессионистам, которых, по его словам, следовало смотреть незамыленными глазами.

— Все остальное здесь, — сказал Анри, — более или менее дерьмо в том смысле, что это можно увидеть и в других музеях. Но здешняя коллекция импрессионистов — это то, от чего на глаза наворачиваются слезы. Это по-настоящему хорошо. Что-то, к этому приближающееся, есть, кстати говоря, только в Эрмитаже.

Это был реверанс в сторону Насти. Кстати, я все более убеждался, что Настя, порой позволявшая себе в отношении Анри довольно резкий тон, вовсе не относилась к нему плохо. Чувствуя, что не она является центром его внимания, Настя, вместе с тем, не проявляла чрезмерной ревности. Более того, тот странный симбиоз, который наметился между нами тремя, ее очевидным образом забавлял. В этом была, конечно, и заслуга Анри, который, ежедневно ища с нами встреч, умел вовремя сделать паузу и дать нам с Настей возможность побыть наедине. Время от времени на углах парижских улиц возникала одна из двух приставленных к нему машин и уносила его в неведомые нам сферы паблик рилейшнз. Не сомневаюсь, что его исчезновения вызывались производственной, так сказать, необходимостью, но их частота и длительность регулировались характером нашего общения и зависели от настроения того или иного дня. Так, в один из заведомо свободных своих дней он отказался пойти с нами в Лувр под тем предлогом, что это заведение для него слишком монументально. Вспоминая Настино выражение лица, я думаю, что интуиция подсказала ему в тот день правильное решение.

Несмотря на своеобразие занятий Анри, общение с ним было легким. В Анри не было ни заносчивости, ни апломба, которыми он мог запросто обзавестись, ездя на своих двух машинах. Он не был даже обидчив, хотя я, а чаще — Настя позволяли себе вольности, на которые не решились бы в другой компании. В какой-то степени эти вольности были констатацией влияния, которое мы на него приобрели («приобрели» звучит слишком активно: это влияние было нам подарено, и то, что подарок был принят, доставляло, я думаю, Анри удовольствие). Из черт, обычно затрудняющих общение, иногда проявлялась в нем лишь авторитарность, о которой я уже упоминал. Вместе с тем даже в этой авторитарности было что-то озорное, почти мальчишеское, наших отношений не отягощавшее. Он очень тонко чувствовал, когда ее допустимо проявлять.