Дезертир - Валериан Якубовский

— Уж коли родная мать не узнает, так люди подавно не узнают, — сказал Шилов и обнажил личину: снял очки, парик, бороду.

Татьяна Федоровна заплевалась, зафукала, но осталась довольной, что сына и впрямь не узнать.

В последних числах августа он часто пропадал в лесу, заготовляя на зиму веники. Рубить дрова боялся и в черных очках. На стук топора могли прийти лесники, которые охотились за безбилетными порубщиками, привлекая их к ответственности. Мать предостерегала сына от лесников, но сердце ее по-прежнему щемили "призраки". Она опасалась, что участковый может ей навредить, сообщив о виденном властям.

Как-то у конторы опытной она встретила Данилыча. Остановилась на минутку, и тот по старой дружбе перекинулся с ней словечком.

— Ну как, Татьяна, призраки тебя больше не беспокоят? — спросил участковый, опасливо поглядывая на гражданку Шилову

— А с чего им беспокоить меня? — возразила Татьяна Федоровна. — Ты же сам, Данилыч, их выдумал и себе голову морочишь.

— Нет, не выдумал. А что это было, в толк не возьму. Ты-то как думаешь, Татьяна? — допытывался участковый.

— Тьфу, леший! Будь ты проклят со своими призраками, — вспылила Татьяна Федоровна. — Пристал, что банный лист… Тучка махонькая набежала на солнышко. Так ее тень проплыла по занавеске. А ты. старый хрыч, не разобрался сослепу, в чем дело, да бух в колокол! Призрак. Людей смешишь.

— А что, Татьяна. Ты правильно мыслишь, — признал свое поражение участковый. — А я не додумался до этого.

— Где тебе додуматься! Ты сам не знаешь, на каком свете живешь.

С тенью призрака исчезла и тень подозрения. Но… Надолго ли? Данилыч согласился с Татьяной Федоровной и оставил ее в покое. Шилов теперь не скрывался в лесах, а сидел дома, не опасаясь, что Данилыч опять заглянет в окно. Однако борьба за сына заставила Татьяну Федоровну проникнуть во все уголки опытной станции и пронюхать, откуда могла исходить опасность. Она залезла в душу каждой ненадежной личности.

Тихо и незаметно подкралась к опытной станции хмурая осень. Осыпала золотом плакучие березки, лизнула малиновой кистью неспокойные осинки за косогором, зазвенела бубенцами огненной рябины и, просияв бабьим летом, пошла шуметь по лесу желтеющей листвой, устилая многочисленные тропинки. Побурела картофельная ботва на огородах, почернели огуречные листья на грядках, опустели поля. Повеяло холодом.

Сутулясь под пронизывающим ветром, почтальон, Петр Никанорович, с сумкой на плече подошел к калитке Сидельниковых и остановился с письмом в руках, ожидая, когда выйдет хозяйка.

Мария Михайловна поспешила ему навстречу. Сердце ее учащенно забилось, подкашивались ноги, кружилось в голове, когда она приблизилась к почтальону и с тревогой взглянула на него.

— Голубушка, — взмолился почтальон, — простите, что я принес вам нехорошее письмо. Должность такая. Он с первого взгляда определял письма с извещениями, присылаемые с фронта, и заранее просил у людей прощения.

Дрожащими руками Мария Михайловна разорвала конверт, пробежала по строчкам, вскрикнула и, покачнувшись, упала на мостки. Выбежала Светлана и стала поднимать отяжелевшее тело матери. Вдвоем с Петром Никаноровичем, они внесли Марию Михайловну в спальню и осторожно уложили на диван.

Перепуганный Петр Никанорович протянул Светлане подобранное у крыльца извещение, и Светлана, убитая горем, зарыдала.

Николай Петрович погиб 12-го июля у Прохоровки. Будучи механиком-водителем, он сгорел вместе со своим экипажем в пылающем танке.

На другой день в опытной все узнали о его гибели. Татьяна Федоровна сочла уместным именно в этот день заглянуть к Сидельниковым, чтобы разделить утрату, постигшую их на третьем году войны, и вместе поплакать.

Мария Михайловна была очень больна. Врач предписал ей постельный режим и запретил двигаться. Не желая нарушать семейного гостеприимства, она встала с постели, приняла Татьяну Федоровну и, проводив ее в горницу, пожаловалась гостье на плохое здоровье.

Пришла Светлана и, застав мать у стола, начала выговаривать ей за ослушание врача. Усадив в кресло и покрыв ноги пледом, она стала занимать гостью разговорами, но боялась упоминать об отце, так как с больной мог снова приключиться сердечный приступ.

Подогрев самовар, Светлана поднесла им по чашечке чаю, поставила варенье, подала ложечки. Татьяна Федоровна придвинулась к столу, достала из-под рукава носовой платок и, взглянув на хозяйку, пустила слезу:

— Слышала, милая, про ваше горюшко горькое. Теперь мы с вами одного поля ягодки. У вас война отняла мужичка. У меня — ненаглядного сыночка…

Мария Михайловна встрепенулась, пожелтела, как осенний лист, и что-то хотела сказать, но не сказала. Почувствовала, что теряет сознание. Голова ее откинулась на спинку кресла. Глаза заплыли слезами и закрылись.

Светлана подбежала к матери.

— Татьяна Федоровна! — крикнула она не своим голосом. — Оставьте нас, пожалуйста… Очень прошу… Уйдите…

Гостья выкатила на Светлану удивленные глаза, не поверив услышанному. Встала из-за стола и, не простившись, молча вышла на крыльцо.

Дома она пожаловалась сыну, что Сидельниковы выгнали ее из квартиры. Всю ночь мать и сын, сидя в подвале, строили догадки о причине обморока Марии Михайловны и пришли к единому мнению. Мария Михайловна не хотела себя равнять с матерью дезертира.

Значит, Ершов сообщил Светлане о дезертирстве. И если Мария Михайловна молчит, то не иначе как ждет, когда донесут другие, потому что сама боится дурной славы доносчика.

— А если она донесет? — допускала Татьяна Федоровна.

— Не донесет, — говорил Шилов. — Мария Михайловна не из таких. Мне кажется, Сидельниковы любят доносить чужим языком…

Появляющаяся опасность всегда толкала Шилова к потребности что-нибудь делать. Это давно заметила мать и, возвращаясь на другой день с работы, знала наперед, что будет говорить ей сын.

— Картошку время убирать в огородце. А то как бы снегу не нанесло. Все, что они добывали из земли и ссыпали на полосе для просушки, ночью Шилов сортировал и стаскивал в подвал для зимнего хранения.

Вскоре огородец опустел. А время шло, принося с собой новые беды. В конце октября, когда выпал первый снег и покрыл на лесных тропинках бурую листву, доселе шелестевшую под осторожными шагами Шилова, в Кошачий пришла еще одна нерадостная весть. Светлана получила из госпиталя от Ершова письмо, в котором Ершов писал, что отделался от штрафной роты легким ранением в ногу и получил орден "Красной Звезды". Об этом Светлана сообщила Татьяне Федоровне в конторе, увидев ее после митинга в честь освобождения Днепропетровска. Светлана также сказала, что Саша с выздоровлением попытается попасть к минометчикам или в артиллерию и пошлет письмо, когда получит назначение и прибудет на фронт.

— Заходите, Татьяна Федоровна, — покраснев, сказала Светлана и улыбнулась. — Мама давно уже поправилась.

Улыбку Светланы можно было объяснить радостью за успехи Ершова. Сообщение о здоровье матери Татьяна Федоровна приняла как робкое извинение за то, что ее выгнали из дома. Но что значило ее приглашение, не могла понять. Шилов расценил его как очередную уловку Марии Михайловны с целью нанести Шиловым новый удар в спину.

— Не ходи, мама, к ним. Обойдемся как-нибудь и без Сидельниковых. Не это сейчас самое главное для нас.

— А что главное, дитятко? — донимала его расспросами мать.

Главное, разумеется, письмо. Шилов надеялся, что Ершов не выйдет живым из штрафной роты. Вышел да еще с орденом.

— И везет же этому рыжему потюремщику, — позавидовала Татьяна Федоровна, одержимая страхом перед будущим. — Этак-то он, упаси господь, и в хутор возвернется после войны…

— Тогда мне крышка, — с озлоблением сказал Шилов. — Выдаст. В первый же день выдаст, как пить дать.

— Что ты, бог с тобой… Может, еще убьют. Война-то не кончилась.

В эту ночь Шилов долго не мог уснуть. Он думал о том страшном дне, когда судьба столкнет его с Ершовым у околицы родного хутора. В голове впервые зародилась чудовищная мысль — убить Ершова до того, как он ступит ногой на кошкинскую землю и замести следы убийства, как с дедом Евсеем. Это решение преследовало Шилова даже во сне и принимало все более конкретные формы. Он держал его втайне и возвращался к нему, когда становилось скверно на душе от того, что его могут выдать.

Татьяна Федоровна перестала понимать сына. Он казался ей каким-то неприступным, замкнутым и чересчур осмотрительным. Он больше молчал и сидел в подвале, включая порою приемник. Редко выходил на повить, давно не бывал на чердаке и только иногда, поднимаясь на две ступеньки лестницы, поглядывал на виселицу и вздыхал. Гнетущая тоска изматывала его. Он сходил с ума. Мать, наблюдая за ним, сама с каждым днем чахла и не меньше его переживала. Часто прибегала к слезам, к непомерной ласке, которой не заслуживал сын. У нее не хватало сил в трудную минуту поддержать сына, хотя лезла из кожи вон и преподнесла ему даже праздничный подарок.