Отдайте мне ваших детей! - Стив Сем-Сандберг

Иные из нерешительно топтавшихся на месте еврейских полицейских в фуражках и высоких блестящих сапогах вдруг развивают бурную деятельность: начинают подталкивать все прибывающую толпу назад и сбивать ее плотнее.

Детей надо пересчитать.

И вот все выстраиваются заново. Каждый детский дом отдельно. Шесть групп.

Но теперь тревожность как зараза распространяется и среди детей. Некоторым уже доводилось бывать на таких построениях. Дети беспокойно шмыгают друг у друга перед носом; некоторые пытаются улизнуть, но их ловят еврейские полицейские, которые по такому случаю готовы даже бежать вприпрыжку. Девочка в серой изорванной шерстяной кофте вдруг разражается воющим плачем. Роза бросает встревоженный взгляд на свою группу. У Сташека перепуганный вид. Подходит Бибов и с ним двое эсэсовцев в длинных черных офицерских шинелях.

Один из них, человек в круглых очках в стальной оправе, как у Гиммлера, держит в руках пачку документов. Позади шеренги детей слышны раздраженные немецкие окрики — детей надо пересчитывать заново.

Солнце уже взошло высоко, жжет кожу, по шее струится пот.

Роза видит госпожу Гольдберг из секретариата Волкувны; затянутая в узкую юбку со шлицей, она пытается навести порядок в конце строя. Бибов и его люди подходят ближе.

Вдруг маленький мальчик в коротких штанишках и беретике пускается бежать по колкой траве. Со своего места Роза ясно видит, куда направляется беглец. На другой стороне Большого поля, где-то возле Брацкой, в солнечном мареве маняще подрагивает жестяная гофрированная крыша сарая. Только бы малышу успеть добежать туда.

Солдат, стоящий рядом с ней, издает злой рык. Она слышит лязг — солдат вскинул автомат. Видит рюкзачок, подскакивающий у мальчика за плечами, ножки мелькают, как барабанные палочки. В следующую секунду Роза слышит сухой выстрел. Но выстрелил не солдат. Над нерешительно закачавшимся вдруг прицелом солдатского автомата она видит Бибова с поднятой винтовкой; еще один выстрел из винтовки Бибова — и мальчик вдалеке падает и теряется в высокой полевой траве.

Внезапно пространство вокруг Розы становится морем бегущих ног и извивающихся тел. Одной рукой она крепко хватает Сташека, другой — вопящую Софи. Она боится, что ее собьют с ног и затопчут, и оттого не решается обернуться, а продолжает идти, вытянув шею и застыв плечами, вместе с подгоняемой вперед толпой. Из детей, которых она не схватила за руку, Роза мельком замечает только Либу и Натаниэля. Близнецов нигде не видно. Потом она вдруг видит их: горстка полицейских с еврейскими повязками поднимает сначала Абрама, потом Леона в уже переполненный кузов грузовика. Лица малышей расплылись от плача. Розе удается высвободить одну руку, чтобы помахать, дать понять, что она здесь, поблизости. Тут же она чувствует сильный удар в спину. Немецкий солдат грубо толкает ее вперед прикладом винтовки и кричит из-под блестящей каски: «Vorwärts, vorwärts, nicht stehenbleiben»; она не успевает опомниться, как двое полицейских хватают ее за пояс — и вот она уже тоже стоит в кузове грузовика. Когда машина неожиданно трогается, Розу бросает вперед, и она беспомощно ныряет головой в море детских тел и жестких рюкзаков.

За тридцать лет работы нянечкой у Розы не было случая научиться вести себя в ситуациях вроде этой. Ибо для того, что происходит теперь, нет ни слов, ни инструкций. Она сидит в тряском кузове, а вокруг ревут и грохочут моторы грузовиков. Улицы, которые она помнит полными народа, неестественно пусты. То тут, то там грузовики проезжают мимо немецких караулов; немецкие жандармы неподвижно стоят в своих будках или покуривают группками у шлагбаумов.

Кузов под ногами Розы снова дергает, и грузовик опять останавливается. Чьи-то руки отодвигают задвижки на бортах, и над краем кузова показываются лица: солдаты велят вылезать. На другой стороне гравийной площадки, где остановились другие грузовики, видна каменная лестница, ведущая ко входу в больницу на Древновской улице.

Больница находится как раз на границе гетто — но там, где некогда проходило ограждение с колючей проволокой, теперь осталась только вышка. Словно все препятствия уничтожили и немецкие военные машины могут теперь свободно пересекать непреодолимую прежде границу. Больница тоже больше не больница. Она напоминает магазин или какой-то склад. Солдаты загоняют всех в тесный пустой холл перед лестницей, пол усыпан битым стеклом; на лестнице валяются испачканная одежда и то, что осталось от простыней. Коридоры темными туннелями расходятся в разные стороны. Электричества нет. Идут в темноте, на ощупь; всех загоняют в большую комнату — наверное, там была больничная палата. Но коек в комнате не осталось — только грязный пол под окном, в которое льются остатки солнечного света, насыщенного и густого.

Роза, как может, приводит в порядок доверенных ей детей.

Сташек здесь, Либа и близнецы тоже. Она выходит в коридор и зовет Софи и Натаниэля, которые, к счастью, бродят по соседней палате.

Вскоре солнце уходит из окна, и та же угольно-черная тьма, что до этого заполняла коридоры, заползает в гулкие палаты. Становится холодно. У самых маленьких от жажды пересохли и побелели губы. Но никто не приходит к ним, не приносит хлеб и воду. У Розы в сумке полбуханки черствого хлеба; она достает его и делит так, чтобы каждый получил по кусочку. Потом они тихо сидят в сгущающихся сумерках. Снаружи слышен гул — снова приближаются перегруженные машины. Гул вырастает в стену грохота, потом медленно стихает. Слышно, как немецкие офицеры выкрикивают пугающие приказы в пустых коридорах, которые смыкаются вокруг звука, словно вокруг чего-то непристойного. Она слышит шаги, звучащие внутри собственного эха, детский крик и плач — ребенок где-то рядом, но его не видно.

Но здесь не только дети, есть и взрослые. Со своего места у окна, которое ей удалось занять, она как будто видит доверенное лицо Румковского, рабби Файнера — его длинную белую бороду. Рядом молится другой раввин, лицо белое, как обструганная деревяшка, и безбородое — словно птичий скелетик под бахромой молельной шали. И везде слышно, как взрослые ходят волоча ноги, вносят свои тяжелые тела в комнату, а потом вдруг наступает тишина (или детей призывают к тишине), словно они вошли в святое место.

Исчезает последний свет. Холод: от голого каменного пола тянет холодом, тело словно пронзает туго натянутая струна.

Всю ночь и еще долго утром слышится грохот грузовиков, которые останавливаются и снова трогаются, ни на минуту не заглушая моторов; вскоре в палате становится так тесно, что Роза может сидеть, только поджав ноги. Посадив Софи на колено и обняв голову Либы, Роза урывает немного времени, чтобы вздремнуть.

* * *

В тревоге и тесноте, царивших вчера на тракторных прицепах и в кузовах грузовиков, госпожа Гольдберг как сквозь землю провалилась. Но утром она снова на месте. Затянутая в тот же костюм, с теми же щедро накрашенными красным губами она появляется в бледно-сером рассветном свете в больничной палате и делает Розе знак подняться и вывести детей.

В одной руке у Розы руки Сташека и Либы, в другой — Софи и Натаниэля. Они идут по коридору, который теперь залит тихим, обнаженным, словно дрожащим светом. В дверных проемах, скрестив ноги по-турецки или подтянув коленки к подбородку, сидят дети и ждут. Некоторые вцепились в свои миски или рюкзаки. Другие медленно раскачиваются взад-вперед, зажав голову между поднятых колен.

Во дворе в жидком ртутном свете уже ждут грузовики. Сегодня их больше, штук десять-пятнадцать. От широкой каменной лестницы входа и до машин — шеренга настороженных автоматов.

Идя с детьми мимо солдат, она замечает Румковского. Он велел остановить дрожки возле лестницы, так что, прежде чем подняться в кузов одной из стоящих во дворе машин, дети должны пройти мимо него. И чем ближе Роза подходит, тем отчетливее ощущает внимательный взгляд, перебегающий с одного из них на другого. Тощие, хромые, кривые — на них взгляд председателя не задерживается. Есть только одно совершенное дитя — его-то он и ищет, дитя, за которое ему простятся те тысячи, которых он вынужден принести в жертву. И вот на глазах у Розы лицо председателя пересекает трещина улыбки, которую она часто видела, но так и не смогла понять.

Он улыбается, но это не улыбка.

Кто-то сзади вырывает у нее из руки руку Сташека, и она не знает, куда идти. За Сташеком, чей протестующий крик бьет ее наотмашь, или за другими детьми, которые стоят поодаль и зовут ее. Некоторых уже подняли в кузов, да и к Румковскому бежать слишком поздно.

Она видит, как старик высовывается и подает кучеру знак, чтобы тот помог Сташеку подняться в дрожки. Она слышит, как он говорит мальчику: «Это я, — словно пародируя голос, который она слышала все эти годы, — pan Smierć». Кучер уже повернул лошадь, и экипаж медленно трогается с места, прочь от переполненных грузовиков, которые одновременно с ним выезжают мимо снятых заграждений из колючей проволоки: назад, в безопасность, в гетто.