Отдайте мне ваших детей! - Стив Сем-Сандберг

Маман из каморки хрипло крикнула Вере, чтобы та сбегала на угол, к Рольганеку, и купила ниток. Она решила снова заняться шитьем. Маман шила, когда Мартин и Йосель были маленькими. Тогда тоже было «неспокойно».

Сидевший за столом господин Таузендгельд весь обратился в зрение и слух.

— Она определенно думает, что вернулась в Прагу, — сказал он, и среди припухлостей на его лице появилась почти одобрительная улыбка.

Вскоре выяснилось, что он уже знал «все, что следует знать» о Маман и ее болезни. Фрау Шульц, объявил он, — человек высочайшего ранга, ее надо спасти любой ценой. И, словно этот разговор необходимо было сохранить в тайне, он перегнулся через стол и зашептал профессору Шульцу, что в секретариате собираются организовать специальный лагерь для всех, кто нуждается в защите администрации. На Лагевницкой лагерь устроят прямо в больнице, ее как раз освободили от пациентов. Перемещение туда будет происходить под защитой полицейских гетто, которыми командует сам Давид Гертлер; именно благодаря ему мы добились от немецких властей этого единственного в своем роде соглашения.

— Сколько? — коротко спросил профессор Шульц, и господин Таузендгельд — не колеблясь, не отрывая глаз от своих бумаг — отозвался, одновременно записывая на полях сумму:

— Тридцать тысяч! Вообще за, как это называется, значительных персон требуют больше, но в вашем случае, полагаю, достаточно будет тридцати тысяч марок.

Вера много раз видела, как лицо отца бледнеет от злости, видела, как узлы вен на тыльной стороне ладони выступают так, что того гляди лопнут. Но на этот раз профессору Шульцу удалось справиться с гневом. Может, благодаря невнятному голосу Маман, продолжавшему призывать Веру. Болезнь матери висела в густом душном воздухе кухни как какое-то нечитаемое послание. Или ситуация стала, как Вера позже напишет в своем дневнике, настолько абсурдной, что ее можно было понять, только поняв всеобщее помешательство?

На самом деле — Вера осознала это только потом — профессор Шульц уже принял решение. Надо заложить стену в комнате Маман. Мартину пришла в голову идея устроить, как он выразился, фальшивые обои; наклеить обычные обои на деревянную доску и прикрыть ею стену со стороны раковины. Край доски с фальшивыми обоями можно будет подцепить лезвием ножа, отвести, а потом вернуть на место. Вряд ли в этом есть какой-то риск для Маман: вентиляция устроена высоко, а так как папа врач, он сможет достать Passierschein и приходить когда захочет.

— Вот увидишь, Вера, все устроится, — сказал он.

Она гадала: откуда взялась такая стойкая уверенность?

Однако приходилось спешить. Новая комиссия по переселению успела подготовить списки лиц, которым предстоит покинуть гетто вместо «выкупленных», и зондеровцы уже искали их на фабриках и в жилых домах.

На третий день акции председатель приказал после обеда вывесить новое распоряжение у конторы отдела по учету населения на Церковной площади. Отныне, гласило распоряжение, Центральное бюро по трудоустройству принимает также заявления от детей от девяти лет и старше.

Это могло означать только одно: все дети младше девяти лет подлежат депортации!

Люди снова забегали как безумные. Но не вокруг больниц и клиник, а вокруг бюро по трудоустройству на площади Балут; там они часами простаивали в очередях, чтобы успеть, пока не поздно, вписать своих детей в списки учета рабочей силы.

Все спрашивали председателя.

Где же господин презес, ведь он нужен нам как никогда? Завтра, звучало в ответ, завтра во дворе пожарной команды на Лютомерской он произнесет речь, в которой даст ответ на все вопросы.

Поздно вечером Вера вошла в каморку Маман в последний раз. Маман говорила о Хоффманах, которые все эти годы жили по соседству с ними на Манесовой улице. «Мы не в Праге, мама, мы в Лодзи», — сказала Вера. Но мать продолжала упорствовать. Каждую ночь она слышала, как младшая девочка выходит в прихожую, ведущую к опечатанной квартире, и зовет депортированных родителей.

Вера принесла поднос и теперь кормила Маман размоченным в воде хлебом. Вскоре в каморку вошли Мартин с Йоселем. Теперь и Маман поняла, что все совсем не так, как раньше. Она пустым, неуверенным взглядом скользила по лицам своих детей. Арношт сделал жене укол в руку, и ее голова повисла, как у тряпичной куклы. Потом Мартин и Йосель вернули стену на место. Арношт уже выписал свидетельство о смерти. Он сказал, что лучше всего попытаться не думать о Маман как о живом человеке — во всяком случае, в ближайшие критические сутки.

И все-таки Вера не могла не слышать, как сердце Маман бьется за поставленной стеной. В эту ночь, как и во все последующие, казалось, что не только стена, но и вся комната, в которой они спят, рушится под ударами сердца Маман.

~~~

Третьего сентября 1942 года, во второй половине дня, презеса снова вызвали в администрацию. Он стоял перед немецким начальством как обычно, склонив голову, руки по швам.

Присутствовали Бибов, Чарнулла, Фукс и Риббе.

Бибов объявил, что тщательно обдумал предложение председателя выслать стариков и больных, но сохранить детей.

— В вашем предложении, Румковский, безусловно есть определенная логика, но приказы, полученные из Берлина, не оставляют нам пространства для маневра. Все жители гетто, которые не способны прокормить себя, должны покинуть гетто. Таков приказ. Детей он тоже касается.

Потом Бибов ознакомил собравшихся с некоторыми расчетами, которые он велел произвести; он упирал на то, что в гетто в общей сложности находятся по меньшей мере двадцать тысяч нетрудоспособных жителей, большая часть которых — старики и дети. Если освободиться от этого Unbrauchbare, у Берлина не останется причин вмешиваться во «внутренние» дела гетто.

Румковский сказал, что этот приказ не выполнит ни один человек. Никто не посадит своего ребенка в депортационный поезд добровольно.

На это Бибов ответил, что Румковскому уже дали шанс, но он упустил его.

— У вас было несколько недель, месяцев — но что вы сделали? Вы пользовались каждым удобным случаем, чтобы избежать выполнения приказа. Засадили за работу детей, которые едва знают, как выглядит ажурная строчка с изнанки и с лица. Больницы вы превратили в дома отдыха! Наша администрация делает все возможное, чтобы помочь вам со снабжением.

Потом вступил Фукс:

— Подумайте о нашем героическом вкладе в войну, господин Румковский. Война требует жертв от всех нас.

Потом Риббе:

— С чего вы вообще взяли, что мы в состоянии тратить силы и время, чтобы поддерживать под локотки каких-то евреев? Сейчас немцы лишаются всего своего имущества из-за трусливых бомбардировок альянса. Неужели вы, господин Румковский, впрямь настолько наивны? Думаете, мы можем заниматься благотворительностью до бесконечности?

Тогда Румковский спросил, могут ли они дать ему время все обдумать и посоветоваться с сотрудниками. Ему ответили: времени нет. Сказали, что, если он в течение двенадцати часов не представит полные списки всех жителей гетто старше шестидесяти пяти и моложе десяти лет, немцы начнут акцию сами.

Чарнулла сказал:

— Гетто — зачумленная территория, нарыв, который следует вскрыть. Сделайте это раз и навсегда — и можете надеяться, что останетесь в живых. Не сделаете — у вас не будет шансов.

~~~

Собрание во дворе пожарной части на Лютомерской назначено на половину четвертого, но люди собираются на большой открытой площадке уже с двух часов. В это время дня солнце стоит в зените, и обширная каменная площадка между двумя зданиями пожарной части превратилась в колодец обжигающего белого света. Потом только подползает тенек от длинного ряда разномастных сараев, тянущихся вдоль внешней стороны полуразрушенной ограды. К этой-то скудной тени и устремляются собравшиеся. Наконец под стеной образуется такая тесная толпа, что шеф пожарной команды господин Кауфманн добровольно выходит из своего прохладного кабинета и, то толкаясь, то просительно потягивая за вырывающиеся рукава, пытается заставить толпу немного рассредоточиться.

Но никто не хочет добровольно выходить на пекло.

Когда в половине пятого наконец появляется председатель, тень доползла уже до середины двора. Но народу собралось столько, что мало кому хватает места в тени. Кто-то из оставшихся на солнцепеке устремляется к торцу здания в глубине двора, другие забрались на крышу сарая. Именно они первыми замечают председателя и его телохранителей.