Сожжение - Мегха Маджумдар

делать нечего, – говорит Гобинд.

– Да не обращайтесь со мной как с дурой! – кричу я. А почему кричу – не знаю. У меня есть голос, напоминаю я себе. Вот это – мой голос. Он гремит. Он пугает. – Стране нужно кого-то наказать, – говорю я ему. – И этот кто-то – я.

– Это одеяло, судя по виду, очень легкое, – говорит Гобинд далеким-далеким голосом. – Что вам нужно для комфорта? Наверное, одеяло получше.

– Одеяло? – говорю я. – Одеяло?!

Мне хочется снять сандалию и огреть его по голове. Как таракана из дыры в сортире.

– Если не собираетесь мне помогать, ладно, – говорю я. – Я буду писать письма, сотни писем, у меня есть время! – Я снова кричу. – У меня есть время!

* * *

Стая мух взлетает с кучи… это мое, что ли? Снова забиты канализационные трубы. Такая поздняя ночь, и вдруг кто-то идет, в моих настороженных ушах звучат шаги босых ног.

– Мадам Ума! – говорю я, радуясь, что она пришла. – Это же вы!

Но она не отвечает.

Может быть, там просто крыса.

Дважды в день охранница, другая охранница, открывает решетку и сует мне тарелку рути с чечевицей, водянистый суп, приправленный кумином или грязью – трудно отличить.

– Кто теперь делает рути? – спрашиваю я, но охранница не отвечает. – Это же моя работа! Я – та, кто рути делает!

Рев отвращения вырывается у кого-то – у меня? – но в конце концов я ем, работая локтями.

* * *

Очень много времени уходит, чтобы добыть блокнот и ручку. Чернила в ручке засохли, и я облизываю кончик, чтобы добыть немного синего.

В школе нас учили писать письма. Я кладу блокнот на землю, становлюсь на колени в молитвенной позе и начинаю.

Уважаемый достопочтенный премьер-министр мадам Бимала Пал!

Данное письмо касается моей кассационной жалобы (BL9083-A). Со всем уважением прошу выяснить, не может ли Ваш офис передать еще раз мою жалобу Совету Министров в Дели. Как Вам известно, все улики против меня были только косвенными. Я невиновна. Я жила в Колабаганских трущобах, но не имею никакого отношения к поджогу поезда. Если меня помилуют, я хочу служить стране весь остаток жизни. Моя цель – стать учителем и преподавать английский язык детям, живущим в нищете. Без меня моим бедным матери и отцу ничего не останется в жизни. Я их единственный ребенок.

C огромным уважением,

верная гражданка нашей страны.

* * *

Ожидая ответа, я путешествую вместе с письмом в фургоне надежды.

Еду в поезде мимо рисовых полей.

Лечу в воздухе, в самолете, где богатые мужчины поедают шоколад.

Но приземляется письмо на чей-то равнодушный стол.

Проходят дни. И недели. Может быть, глянет на него помощник министра, но и только. Может, их там завалило письмами из тюрьмы.

Кто я такая, чтобы ожидать к себе особого отношения?

Перо мое слабеет.

Что могут слова? Не так уж много.

* * *

На этой неделе мать не приходит. Я сижу, слизывая рис с ладони, ожидаю, чтобы за мной пришла мадам Ума. Слышу, как растет и спадает гул в здании надо мной – сотня разговоров в час.

И когда шум стихает, понимаю – снаружи что-то ремонтируют. Мне кажется, будто лопата скребет с той стороны по стене. А потом – величайшее событие! Высоко надо мной появляется отверстие размером с сигарету, и я вижу солнце! В восторге хлопаю ладонями по стене.

Но мой хлопок беззвучен. Стена уходит высоко вверх, она холодная и мохнатая от плесени.

Скребущие звуки в конце концов затихают, и ремонтники уходят, оставив мне этот подарок.

Свет предупреждает меня, когда приходит утро. Теперь я знаю, что это утро, я делаю гимнастику йогов, которой научилась когда-то давно, в дождливые школьные дни. Но тело сопротивляется, оно, как бетонный блок, валится на пол. В руках нет сил, они будто засохшие ветки, ожидающие перелома. Я смотрю вниз – ноги сухие, чешуйчатые, побелевшая кожа выглядит мертвой, но пока еще не слезает.

* * *

Ранним утром приходит мадам Ума. И велит вымыться.

– Пришла моя мать? – спрашиваю я.

Медленно опускаясь на колени, я жду, что она сейчас на меня рявкнет, но нет. Она спокойно говорит мне, чтобы я пошла в ванную – воспользовалась туалетом и приняла ванну.

Вот как, ванну. Я иду за ней в просторное помещение, где стены и пол стали коричневыми от грязи тел, накопившейся за годы. Там стоит ведро воды, в нем плавает пластиковая кружка.

Теперь мадам Ума встает в дверях, ожидая, чтобы я разделась. Она там будет стоять все время. Если настроение у нее хорошее, повернется ко мне спиной.

– У вас нет, – спрашиваю я, – писем…

Раньше она говорила: «Нет! Нет у меня никаких писем, сколько раз тебе говорить?»

Сегодня она молча качает головой.

Я кладу одежду на пол перед самой дверью, чтобы не намокла. А сама съеживаюсь возле ведра. Чувствую свой запах.

Поднимаю кружку с водой и наклоняю над головой, капаю на засаленные волосы, едва их смачивая. Вода холодная. Тело покрывается гусиной кожей. Чувствуется движение воздуха, которого я раньше не ощущала.

Еще кружка воды, еще одна.

Я помню как в детстве купалась в деревне, в пруду, окруженном пальмировыми пальмами. Мать опускает руку мне на голову, и я окунаюсь в зеленую воду, оставляя круги мыльной пены. Брусок мыла, которым меня мыли тогда, был уже очень тоненький. И вот этот брусок тоже. Обмылок, который я держу крепко, чтобы он не выпал, не заскользил по полу.

Мадам Ума ждет, пока я вытрусь, оденусь и выйду, сама по себе – никто меня не хватает. Дверь открыта, я выхожу. Тогда мадам Ума запирает дверь, и мы с ней стоим в коридоре.

* * *

Я могла бы стать в этом мире обычным человеком. Мам, я могла бы ходить в колледж, в городской колледж, где девушки моего возраста сидят под деревьями, учатся по книжкам, спорят, перешучиваются с парнями. Я такое видала в кино.

Я тоже отдавала бы объедки бродячим собакам. Я бы так же грустила в уголках кампуса, влюблялась бы в коридорах. Я могла бы изучать литературу и так хорошо говорить по-английски, что ты, мам, если бы меня встретила на улице, то просто не узнала бы! Ты бы подумала, что это какая-то девушка из богатых.

ПРОШЕДШЕЕ ВРЕМЯ ОТ HANG [42]БУДЕТ HUNG

кроме тех случаев, когда то, что вешают, – человек. Тогда правильной формой будет «hanged».

Однажды утром – после того, как президент страны отверг ее прошение о помиловании, и до того, как ошивающиеся возле тюрьмы журналисты получили шанс загасить окурки и спросить, что тут происходит, – Дживан доставили из камеры в суд. Как только она увидела помост и кусок веревки, достаточный, чтобы зачалить лодку к берегу, она упала. Ее подхватил служитель – это была его работа. У него в руках тело Дживан повисло мешком.

Когда