Сожжение - Мегха Маджумдар

и отдают честь Физруку. Физрук гадает, то ли они уже знают, кто он, то ли так приветствуют каждого, кто приезжает на белом правительственном «Амбассадоре». Один из охранников провожает его к лифту, предназначенному только для ВИП-персон. Поднимаясь в кабине, чувствуя, как стучит сердце, Физрук изучает свое отражение в блестящих металлических дверях. Он в этом здании может пользоваться всем, что предназначено для ВИП-сотрудников. Лоббисты, промышленники, кинозвезды – здесь бывают они все.

По коридору седьмого этажа Физрук проходит мимо уборщицы – она сидит на корточках и возит тряпкой по полу. Даже глаз не поднимает.

Новеньким блестящим ключом Физрук открывает дверь своего нового кабинета. Внутри – крошечная комнатка без окон. Физрук закрывает за собой дверь и садится в кресло с высокой кожаной спинкой. Кресло послушно наклоняется под его весом. Оно еще и катается – на незакрепленных колесиках. Физрук сидит в кресле несколько минут, постукивает пальцами по полированному дереву стола. Помимо стационарного компьютера и – что непонятно! – пакета карандашей, на столе ничего нет. Физруку нравится новизна обстановки.

* * *

Он знает, что должен сделать. Надо просмотреть прошение Дживан о помиловании и добавить к нему свою, как члена нового правительства, рекомендацию: отклонить. Эта преступница милости не заслуживает. Приговор суда – смертная казнь – должен быть приведен в исполнение быстро и с минимальными затратами для налогоплательщиков.

Есть только одна сложность: прошение сейчас у ее адвоката.

Физрук берет трубку и набирает номер.

* * *

– Да, сэр! – говорит Гобинд, привстав в постели. Голос у него спросонья хрипловат. На том конце провода – Физрук, который звонит в столь невообразимо ранний час. Спрашивает о здоровье жены Гобинда, о его родителях, о том, смотрел ли он последний крикетный матч по телевизору.

– Крикет, сэр? – стонет в ответ Гобинд. – Да что вы говорите такое, я тут на диван ни на минуту не могу присесть. У меня это дело все отнимает, все! Вы же в курсе, какой приговор вынесли моей клиентке!

И тут Физрук начинает работать.

– Бимала Пал мне говорила, – голос журчит как ручеек, – знаете, что она мне говорила? Она сказала так: «Этот Гобинд – большой трудяга». Она это понимает, и я понимаю. Вашу работу видим мы все. Я в основном и звоню это сказать. Вы – служитель закона, и вы защищаете эту девушку, естественно. Это же, в конце концов, ваша работа.

– Так любезно с вашей стороны, – говорит Гобинд, – позвонить, чтобы это сказать.

– Но все мы знаем, я думаю, – продолжает Физрук, – что произошло.

Гобинд молчит. Потом спрашивает:

– Мы действительно знаем, сэр?

Физрук смеется. Он смотрит на закрытую дверь, на вентиляторы, тихо гоняющие под потолком воздух ради его комфорта. Каким-то образом – он даже не совсем понимает, каким именно, – у него стали проявляться черты настоящего политика. Вот этот открытый, громогласный смех – у него никогда такого не было.

– Вы принципиальный человек, – говорит Физрук. – Мне это нравится.

– Послушайте, Гобинд, – продолжает он, сделав глубокий вдох, и смеха в его голосе больше не слышно. – В этом деле должна восторжествовать справедливость. Так думаете вы, так думаю я. Так думает народ. Долгий обстоятельный суд, все эти прошения – поверьте мне, я восхищен всем этим. Но суд показал, что девушка виновна. И никого, – голос его становится тише, – никого это так не печалит, как меня. Она была моей ученицей, я видел ее потенциал.

Гобинд шумно дышит в телефон. Он все так же неуклюже сидит на кровати, боясь зашуршать простынями, боясь, что шаги прозвучат слишком громко, боясь упустить хоть слово.

– Я вот о чем: обидно будет, если после всего этого прошение о помиловании где-нибудь застрянет, попадет в долгий ящик на целые месяцы. Вы так не считаете?

Физрук откидывается на спинку кресла, и кресло послушно наклоняется. От Бималы Пал Физрук научился воздерживаться от слов, предпочитая им долгие секунды паузы. И секунды эти тикают. Физрук ощущает, как человек на том конце провода размышляет над его словами. А потом осторожно произносит:

– Это верно. Такие петиции могут занять долгое время.

– Если так, – заявляет Физрук, – почему бы вам не передать это прошение о помиловании мне? Я постараюсь его доставить. Сейчас мое положение позволяет мне это сделать и добавить к нему еще и свой голос. Мы хотим, чтобы справедливость восторжествовала быстро – я говорю только об этом. Каков будет исход дела – не в моей власти решать, но нехорошо заставлять общественность ждать. Наше новое правительство будет выглядеть…

Он показывает рукой нечто неопределенное, хотя Гобинд его не видит.

– Давайте я отправлю к вам курьера, – продолжает Физрук. – Он возьмет бумаги. И за все хлопоты мы, конечно, пошлем вам небольшой подарок, просто знак признательности за вашу трудную работу над этим делом. Вам не обязательно мне говорить, но я знаю, как такая работа заставляет приносить жертвы – отрывать время от семьи, от детей. Разве нет у вас дочери, Гобинд? Разве не хочет она больше времени проводить с отцом – например, на каникулах в следующем году?

– Окей, сэр, – соглашается Гобинд.

Он не до конца понимает, сам ли все это решил.

· Дживан ·

– Смотри-ка, кто пришел, – говорит мадам Ума.

Кто? Я протираю сонные глаза и разглаживаю спутанные волосы на затылке.

В помещение вплывает запах сигарет. На пальцах – вспышки самоцветов. Я встаю. Мой череп, оказавшись так далеко от земли, чувствует себя неуверенно.

Мой адвокат, Гобинд, смотрит на меня печально. Потом тяжело вздыхает:

– Что я могу сказать? Дело стало политическим. Оно даже уже не про вас. Мне очень жаль, что так вышло с помилованием. Я честно не думал, что в нем откажут.

– Вы мне говорили, что меня отпустят, – говорю я. – Помните? Вы мне говорили, что я молода, и я обещала в своем письме стать учительницей, служить в любом месте страны, посвятить себя людям. Я все это написала в письме. Так что же случилось?

– Скажите, – говорит он, помолчав, – вас тут достаточно кормят? Хотите – каждый день телефонный звонок? Я постараюсь вам принести журналов, что-нибудь почитать. А одеяло вам не нужно? Здесь не холодно ночью?

– Я… – пытаюсь заговорить после паузы, и голос у меня сиплый. У меня во рту не было ни глотка воды всю ночь, если сейчас утро. Или весь день, если это вечер. Потом голос возвращается.

– Не холодно? – спрашиваю я.

– Как меня кормят?! – бросаю я ему в лицо.

– Журналов?!! – срываюсь на крик.

– Прекратить! – рявкает мадам Ума.

Гобинд смотрит мне в лицо, оглядывает костлявое тело в желтом шальвар камизе – желтом, как напоминание о солнце. Скоро он выцветет.

Гобинд смотрит на мадам Уму – она стоит за дверью, теребит в руках замок с ключом и хмурится, глядя на меня.

– Когда прошение о помиловании отвергнуто, уже на самом деле