Ромейская история - Олег Игоревич Яковлев

И не мешкайте.

…Короткий совет в веже на этом закончился. Иванко задержал в дверях Любара.

Молодец был оживлён, на щеках его играл румянец, светлые голубые глаза сияли радостным огнём возбуждения.

– Что, думашь, Анаит свою тамо встретишь, отроче? – с улыбкой спросил его воевода.

– Да, Иване. Хощу до её добраться, – весело глянул на него бедовыми очами Любар.

– Ну добро. Токмо на рожон не лезь, Христом Богом молю, голову не теряй. Аще не выйдет, в иной раз с купцами поплывёшь. Я тако мыслю: еже дева тя любит, жалеет, дак уж как ни то сыщете вы друг дружку. А головушку свою под меч не суй.

Любар ничего не ответил воеводе, лишь пожал плечами и улыбнулся.

– Ступай, – сердито махнул ему рукой Иванко. – Горе ты луковое. Вижу, словесам моим не внемлешь.

Он горестно качнул головой, посмотрев молодцу вослед. Да уж, воистину, юность безоглядчива, безрассудна, неразумна, она не поддаётся на слова предостережения, на уговоры и убеждения. Она вся – огонь, полыхающий внутри, она – как зарница в грозовом небе, мелькнёт, вспыхнет, не задумываясь, зачем, для чего. И никакой силой не удержать этого яркого огня.

…Накануне ещё воевода пытался удержать князя Владимира от войны, уговаривал повременить, подождать, попробовать решить дело миром, но молодой сын Ярослава не слушал его слов, тем паче что давили на него Ингвар и его нурманы, добиваясь немедленного похода. Нурманам – им что? Лишь бы пограбить. Разбойники, наймиты, служат тому, кто больше платит. Но уж Вышата-то должен был понять… Но нет, громче всех кричал он на совете, что надо взять силой с ромеев дань. Был гонец из Киева с грамотой от князя Ярослава. Владетель Киева велел сыну «постращать ромеев», писал, что флот у императора немногочислен и его вполне можно разбить, а потом заставить выполнить свои условия – выдать по три литры золота каждому воину.

В последние годы, имея оживлённые отношения со странами западными, мало уделял Ярослав внимания ромейским делам. Не знал, не вникал великий князь особо в суть и смысл событий, которые происходили на берегах Босфора. В этом была его ошибка. Теперь, после Ярославовой грамоты, Иванко окончательно убедился: ратной страды не избежать.

На душе у него было скверно, тревожно, тоскливо.

40

Звёздная чёрная ночь повисла над городом святого Константина, лишь мерцали факелы на Месе и у бань Зевксиппа да слышались на улицах негромкие голоса и шаги ночной стражи. Иное дело в гавани, у порта – здесь на направленных по приказу базилевса в столицу судах царили суматоха и шум. Воины в остроконечных шлемах, в блестящих кольчугах, с круглыми щитами в руках, подчиняясь грозным окрикам турмархов, друнгариев и таксиархов[131], занимали места на кораблях.

Все, какие можно было, военные корабли стянул Константин Мономах к городу. Качались на волнах лёгкие памфилы[132] и тяжёлые дромоны, словно ёж иглами ощетинившиеся длинными медными трубами для метания греческого огня.

В свете факелов видны были катапульты, камнемёты, луки со стрелами, копья, раздавался звон мечей и доспехов.

Сам император, в позолоченной броне и шеломе на голове, отдав короткие наказы, выслушивал сейчас доклад друнгария флота[133] Феодоркана. Рядом с ним стоял стратиг фемы Кивирреотов[134], Константин Каваллурий, молодой сильный воин – исполин в тяжёлой катафракте[135], с мечом на поясе.

– Они разметали хеландии у входа в Босфор, прорвались в Пропонтиду, заняли гавань на том берегу, напротив фара, – говорил, низко склонившись перед базилевсом, старый рубака-друнгарий.

Продолговатая голова его была наголо обрита, густые роскошные усы спускались к подбородку, тёмные глаза горели отчаянием.

– Это по твоему недосмотру русы ворвались в Пропонтиду! – грозно сведя брови, прохрипел Константин Мономах. – Неужели нельзя было остановить их в проливе? Куда ты смотрел, друнгарий Феодоркан?

– О, солнцеликий автократор! Я, грешный и худый, я виноват! Я недостоин быть прахом у ног твоих, о повелитель! Но позволь заметить: у русов четыреста моноксилов, в то время как морские силы империи невелики, а огненосные суда разбросаны по прибрежным водам и в разных местах стерегут наши пределы.

– Я знаю об этом, – недовольным голосом базилевс прервал излияния Феодоркана.

Переведя взгляд на бравого Каваллурия, Мономах немного приободрился и спросил:

– Ну что, готовы ли наши воины к бою?

– Хоть сейчас в битву, о солнцеликий! – возгласил громовым голосом, потрясая пудовым кулаком, молодой стратиг.

Император одобрительно кивнул.

Отпустив друнгария флота и Каваллурия, он поднялся на палубу императорского корабля. Высоко над головой его взметнулась хоругвь с золотистым, распростёршим крыла орлом.

Тяжело прошагав по крутой узкой лестнице, Константин вошёл в беседку наверху и опустился в мягкое, обитое бархатом кресло. На море усиливался ветер, скрипели снасти корабля, под ногами чувствовалась лёгкая качка.

Слуги зажгли свет в настенных светильниках. Император, нервно сжимая кулаки, всмотрелся в ночную тьму. Ничего не видно. Ещё днём он направил к русскому князю послов, он предлагал возобновить прежний мирный договор, он готов был, наконец, заплатить за голову убиенного купца, и не только. Он хотел, видит Бог, заплатить всем русам, но что услышал в ответ?

Архонт Владимир потребовал по тысяче статиров на каждый из своих четырехсот моноксилов, да ещё выдвинул условие, чтобы отсчитывались эти статиры на одном из русских судов. Неслыханная, чудовищная наглость! Чтобы выплатить такие деньги, всем подданным империи впору обратиться в нищих с протянутыми для милостыни дланями. Нет, такое оскорбление терпеть нельзя! Завтра же он даст бой этим дерзким русам, если они не уберутся подобру-поздорову от городских стен!

Пришёл стратиг Каваллурий, упал ниц и доложил, что погрузка на суда людей и огня Каллиника закончена.

Оживившийся базилевс велел отплывать и двигаться вдоль побережья к гавани, напротив которой у малоазийского берега стояли русские ладьи.

Ветер дул в надутые паруса, волны тяжело ударяли в левый борт дромона, базилевс стоял наверху, держась за деревянные поручни, и жадно взглядывал вдаль. Что ждёт его завтра? Хорошо бы добыть победу и устрашить проклятых русов. Мономах не был трусом и не испытывал страха, но в сердце у него занозой сидела тревога, он неотступно задавал себе один и тот же точащий душу, как червь дерево, вопрос: что будет? какие меры ему предпринять для успеха?

Базилевс прошёл в молитвенный покой на корме судна, встал на колени перед иконными ликами святых и со слезами на глазах зашептал страстную молитву. Он просил Всевышнего о помощи:

«Вступись, Господи, в тяжбу с тяжущимися со мною, побори борющихся со мною.

Возьми щит и латы и восстань на