Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

Все смотрели на приближавшуюся пролетку. Лошадь, храпя и разбрызгивая грязь, остановилась у тюремных ворот. Из пролетки вышли трое: один в шинели, двое — в кожаных куртках. Тот, что в шинели, оглядел очередь и громко сказал:

— А дети здесь зачем?

Они испуганно переглянулись — сейчас прогонит!

Нина стояла, опустив голову. Она видела сапоги и полы шинели. Сапоги приближались. Сапоги были совсем рядом. Большой, пахнущей махоркой рукой человек осторожно приподнял ей голову. Нина взглянула в скуластое лицо с коротким широким носом и ржавыми усами. Она увидела это лицо сразу все, и морщины на лбу увидела. Из-под пшеничных кустистых бровей на нее смотрели светлые усталые глаза. Смотрели откуда-то издалека. У нее что-то часто-часто заколотилось в горле. Во рту стало сухо, как во время болезни. И тихо, одними губами, думая, что кричит, Нина прошептала: «Петренко», — и уткнулась лицом в пахнущую чем-то кислым шинель.

Глава вторая

Свою короткую жизнь сестры делили на два периода: «на старой квартире» и «на новой квартире». Это были две несхожие жизни.

Старая квартира — это одноэтажный особняк из шести комнат, с окнами на улицу, с парадным и черным ходом. Это большая гостиная, в которой и стены и пол прятались за коврами, а в углу таинственно поблескивал рояль. По утрам маме кофе подавали в постель, а дети с няней завтракали в детской. После завтрака Нина тихонько проскальзывала к маме в спальню. Мама сидела на круглом пуфе перед туалетным столиком, расчесывала свои длинные блестящие волосы, а Нина смотрела.

В хорошую погоду сестер выводили на прогулку. Впереди, взявшись за руки, чинно выступали Катя и Нина, за ними с Наткой на руках шествовала нянька. Она часто останавливалась «перекинуться словечком». Разговор начинался с одних и тех же слов: «Барышни-то сущие ангелочки». Иногда «ангелочки» заменялись «цветочками». Няньке отвешивались комплименты: «Ишь как раздобрела на господских харчах». На что нянька неизменно отвечала: «А меня барыня почитает — чем захочу, тем и потчует». Потом разговор обычно переходил на какую-то Фроську — «так уж он ее, горемышную, бьет — живехонького местечка не осталось». Судя по этим разговорам, Фроське давно пора было умереть. Гулять скучно — с тротуаров не сойди: «Туфельки замараешь». Сестры остро завидовали мальчишкам, которые, засучив штаны, бегали по лужам. Счастливчики!

Зимой гулять еще скучнее, столько на тебя накрутят, что не повернешься.

По воскресеньям, после того как отзвонят на разные голоса церковные колокола, приходила бабушка. Тогда она носила траур по деду: со строгой черной шляпы спускалась за спину длинная черная вуаль. Бабушка была с детьми ровна и ласкова, но все равно они ее побаивались. Бабушка с Колей жили в большой уютной квартире. К ним надо было долго ехать на извозчике.

В те редкие вечера, когда мама оставалась дома, она садилась к роялю. Нина примащивалась обычно на тахте, от тоскующего маминого голоса ей хотелось плакать.

Иногда к ним приезжали гости. Одних гостей няня называла «настоящими господами», других — «шабурой беспортошной». «Настоящие господа» звенели шпорами, сверкали золотыми погонами: они подолгу засиживались в столовой, потом танцевали. Сестрам выходить из детской не разрешалось.

«Шабура беспортошная» под предводительством Коли вваливалась гурьбой; девицы в белых кофточках и строгих черных юбках; студенты и молодые люди в рубашках-косоворотках и сапогах. В такие вечера мама отправляла няню к ее знакомой прачке. Дети были вместе со взрослыми, иной раз у кого-нибудь на руках и засыпали. За столом гости о чем-то спорили. Громче всех и подолгу говорил высокий и худой студент в очках. Когда Катя спросила его: «Как вас зовут?» — он сказал: «Кашей Бессмертный, меня все убивают, а я воскресаю». Нина испугалась: «Насовсем убивают?» Кащей Бессмертный рассмеялся: «Черта с два! Так я им и дамся». Однажды он сказал: «А нам на руку, что царь Николашка — олух царя небесного. Поверьте, вся эта сволочь своей смертью не умрет». Мама воскликнула: «Федор Иванович, здесь же дети!» Он встал, подошел к маме и сказал: «Простите, дорогая Наталья Николаевич», — поцеловал ей руку. Кто-то воскликнул: «Ого, прогресс!» Все засмеялись, а мама покраснела.

Пели хором — «…Спускается солнце за степи, вдали золотится ковыль, колодников звонкие цепи…» Мамин голос будто колокольчик вздрагивал: «динь», а голос «Кащея» бухал — «бом». Все тихо подхватывали — «слышен звон кандальный», и опять мамин голос вызванивал — «динь».

Однажды нянька, усадив Нину на колени, принялась выспрашивать, о чем говорит «шабура беспортошная». Нянька неприятно дышала Нине в лицо, и она с плачем вырвалась от старухи и забралась под рояль. Вечером Нина сказала маме: «А няня спрашивает, что шабура про царя говорит. Это она про олуха?» Мама позвала няньку к себе в спальню. Дети слышали, как нянька громко голосила, приговаривая: «Прости ты меня, голубушка Наталья Николаевна, плохие люди меня попутали, сроду бы по своей воле…»

С той поры Колины друзья перестали у них бывать.

Как-то мама повела Нину гулять в городской сад. По аллее навстречу им шел Федор Иванович. Он сказал: «Я боялся, что вы не придете». Нина собирала сухие листья и раскладывала их на скамейке Мама села и принялась что-то чертить концом зонтика на песке. Кащей стоял перед мамой, прислонившись спиной к дереву, он сказал: «…вы самая очаровательная на земле женщина, но, боже мой, в каком вы плену предрассудков». Тут мама послала Нину сорвать ромашку. Непонятно, зачем маме нужна была высохшая ромашка, она на нее даже не взглянула, может, потому, что этот Кащей целовал ей руки.

Напомнил Кащей еще раз о себе зимой. Однажды мама, взяв с собой Нину, поехала с нею на извозчике. Оставив извозчика на перекрестке и наказав их ждать, мама взяла Нину за руку, и они пошли по узкой заснеженной тропинке. Они прошли двор, заваленный сугробами, и остановились у домика с мезонином. Мама постучала, за дверью спросили: «Вам кого?» Мама сказала: «Со мной девочка». Дверь открыли, и тот же голос сказал: «Проходите сюда».

Миновав темную, всю пропахшую жареным луком переднюю, они очутились в небольшой, тесно заставленной комнате. Лишь тут Нина разглядела женщину, открывшую им дверь. Высокая, худая, она странно кого-то напоминала.

Мама подняла вуаль и протянула женщине руку. Женщина сказала: «Вот вы какая». Нина по ее тону поняла, что мама понравилась женщине. Мама вытащила из муфты сверток и передала его женщине, сказав: «Теперь вы понимаете, я боюсь у себя держать. Я боюсь ее». — «Да, понимаю, — сказала женщина, — а прогнать — это выдать себя, показать им, что вы боитесь». Потом мама тихо спросила: «Я могу его видеть?» Женщина, не глядя на маму, сказала: «Вы знаете, ему вредно волноваться» — и открыла дверь в другую комнату. Нина увидела кровать и на ней худого человека, она приняла его сначала за Кащея. Но ведь Кащей был без бороды. Нина попыталась юркнуть за мамой, но женщина взяла ее за руку и сказала: «А ты со мной побудешь». Нине стало страшно, и она всхлипнула: «Хочу к маме». Женщина подвела ее к окну, где висела клетка, в клетке на жердочке сидела желтая птичка и смотрела на них круглым печальным глазом. Нине сразу же расхотелось реветь.

— Как зовут эту птичку? — спросила она.

— Канарейка.

— А птичка поет?

— Поет. Только хозяин ее сейчас болен, и она скучает. — Женщина вздохнула и погладила Нину по голове.

И все. Нина забыла о Кащее Бессмертном. Вспомнила о нем и о желтой птичке позже. Много позже.

По вечерам, когда мамы не было дома, уложив пораньше детей, нянька и сама заваливалась спать.

Оглядываясь на храпящую глыбу, Нина слезала с кровати и пробиралась к двери. Ночник под розовым абажуром бросал мягкий круг на скатерть. Сквозь верхние ажурные шторы просвечивало густо-синее небо. За дверью детской — темная и пустая гостиная. Не оглядываясь на черные углы, — нянька говорит: домовой, серый и мохнатый, прячется по углам, — подобрав длинную рубашку, Нина что есть духу пробегала через гостиную. В коридоре уже не так страшно — дверь в комнатушку денщика Петренко приоткрыта — там свет.

Петренко всегда сидел у стола, писал или читал газету. Он подхватывал Нину на руки, подбрасывал, целовал в голову, усаживал к себе на колени, а исписанную бумагу или газету заталкивал зачем-то за голенище сапога. Петренко умел рассказывать забавные и совсем нестрашные сказки. Умел ножом выстругивать из куска дерева кукол, матрешек и зверушек. В кованом сундучке Петренко хранились особенные лакомства: похожие на камушки коричневые блестящие кусочки серы, возьмешь ее в рот, чуть пожуешь, и она станет мягкая; длинные, «с хвостиками» леденцы. Петренко называл Нину «сэрденько» и «дивчаточка».

Когда нянька отправлялась вечером «посидеть к куме», Петренко приходил в детскую, иногда играл на гармони и негромко пел: «Из-за гаю сонце сходить, за гай и заходить, по долине увечери козак смутний ходить». Он пел, покачиваясь, полузакрыв глаза, склонив голову к гармони, будто вслушиваясь, как поют мехи, и его широкое лицо не улыбалось.